"Генри Миллер. Время убийц" - читать интересную книгу автора

поэт явно отворачивается от публики, словно презирая ее. Для самозащиты он
иногда уподобляется математику или физику и начинает пользоваться знаковым
языком, совершенно недоступным для самых образованных людей, - тайным
языком, понятным лишь членам его собственной секты. Он, очевидно, забывает,
что у него совершенно иная задача, чем утех, кто занимается миром физики или
абстракций. Сфера его воздействия - дух; для поэта его связь с миром мужчин
и женщин жизненно важна. Язык его предназначен не для лаборатории, а для
тайников души. Если он отрекается от своего дара трогать наши сердца, само
его общение с миром утрачивает всякий смысл. Возрождение возможно лишь в
сердце, там и должен селиться поэт. Ученый же, напротив, целиком поглощен
миром иллюзорным, физическим миром, где все происходит по законам науки.
Ученый стал жертвой сил, которыми когда-то надеялся овладеть. Его день
близится к закату. В таком положении поэт не оказывается почти никогда.
Начать с того, что он и не был бы поэтом, если б его жизненное чутье было
извращено так же, как у человека науки. Зато над ним нависает другая
опасность: отказ от своего призвания;
предав свою веру, он отдает бесчисленные человеческие судьбы во власть
вполне земных лиц, чья главная цель - возвеличивание собственной персоны.
Отречение от своего призвания, совершенное Рембо, в корне отличается от
самоуничтожения современного поэта. Рембо-поэт отказался изменить себе,
стать чем-то иным - лишь бы выжить. Наши же стихотворцы, ревностно оберегая
свое звание поэта, явно не расположены взять на себя связанную с этим
званием ответственность. Они не проявили себя поэтами; они рады уже только
называться таковыми. Пишут они, отнюдь не считая, что их словом мир
держится, - пишут они друг для друга. Свое бессилие они подтверждают тем,
что намеренно затемняют смысл своих творений. Они сидят взаперти внутри
своих хваленых маленьких "я"; сторонятся мирской жизни, опасаясь, что при
первом же соприкосновении с нею их разнесет вдребезги. Если вникнуть
поглубже, пишут и говорят они даже не о внутренних своих переживаниях, ибо
тогда мы смогли бы понять их исступление, их муки, каковы бы они ни были. Но
ведь для наших стихотворцев их внутренняя жизнь - такая же абстракция, как
для физика - его задачи. Их снедает утробная тоска по мирку дистиллированной
поэзии, в котором попытка общения будет сведена к нулю [См. эссе "Открытое
письмо сюрреалистам всего мира", опубликованное в "Космолоджикал ай", "Нью
дайрекшнс", Нью-Йорк (прим. автора).].
Когда я думаю о других великих духом людях, современниках Рембо -
таких, как Ницше, Стриндберг, Достоевский, - когда я думаю о тех страстях,
что им выпало претерпеть, о терзаниях, далеко превосходящих всё, что
испытали наши гении, я начинаю понимать, что вторая половина девятнадцатого
века была одним из самых проклятых периодов в истории. Из всех этих
страдальцев, преисполненных мрачных предчувствий относительно будущего,
ближе других к Рембо по трагичности судьбы стоит Ван Гог. Родившись за год
до рождения поэта, он накладывает на себя руки почти в том же возрасте, в
каком умирает и Рембо. Подобно Рембо, он тоже обладал железной волей, почти
нечеловеческой отвагой, необыкновенной энергией и упорством, что и позволило
ему вести борьбу против, казалось бы, неодолимых обстоятельств. Но так же,
как и Рембо, в расцвете сил он измотан борьбой; он повержен именно тогда,
когда полностью владеет своим даром.
Странствования, бесконечная смена занятий, злоключения, разочарования и
унижения, мгла неизвестности, окутывавшая их, - все это свойственно судьбам