"Генри Миллер. Время убийц" - читать интересную книгу автора

ними на крыльях духа. Они всегда возвещают будущее, а мы распинаем их, ибо
живем в страхе перед неизвестным. В поэте пружины действия запрятаны
глубоко. Более высокоразвитому, нежели остальные представители данного
вида, - а здесь под "поэтом" я подразумеваю всех тех, кто пребывает в сфере
духа и воображения, - ему, однако, отводится такой же период созревания в
утробе, что и другим людям. Вот он и вынужден дозревать потом, после
рождения. Вселенная, в которой он будет жить, отличается от нашей; у них
столько же общего, сколько можно усмотреть между нашим миром и миром
кроманьонца. Восприятие окружающего у поэта сходно с восприятием нашего
трехмерного мира человеком из четырехмерного пространства. Он пребывает в
мире сем, но он не от мира сего; он - подданный иной вселенной. Его цель -
совратить нас, сделать невыносимым этот ограниченный мирок, ставящий нам
предел. Но следовать призыву поэтов способны лишь те, кто вырвался за
пределы своего трехмерного пространства, испытал все его возможности.
Знаки и символы, используемые поэтом, неопровержимой всего доказывают,
что язык есть средство передачи невыразимого и непостижимого. Как только
символы становятся употребимыми и понятными на всех уровнях, они утрачивают
свою значимость и действенность. Просить поэта говорить на языке обывателя -
все равно что ждать от оракула разъяснения его прорицаний. То, что
обращается к нам из высших, горних сфер, является нам под покровом
загадочности и тайны. То, что постоянно развертывается и растолковывается в
объяснениях, - короче говоря, мир концептуальный, - одновременно сжимается,
уплотняется с помощью стенографии символов. Объяснять мы умеем только новыми
головоломками. То, что принадлежит области духа, или вечного, не поддается
никакому объяснению. Язык поэта подобен асимптоте: он почти сливается с
внутренним голосом, когда тот приближается к бесконечности духа. Именно с
помощью этого наития человек, так сказать, не имеющий собственного языка,
общается с поэтом. Речь идет вовсе не о просвещении с помощью слов, но о
духовном просветлении. Взяв однажды высокий тон, Рембо неизменно поддерживал
его в своем творчестве, что особенно ярко свидетельствует о цельности его
натуры. Его понимают самые разные люди, равно как и не понимают самые разные
люди. Его подражателей можно опознать сразу У него нет ничего общего с
символистами. Ничего общего он не имеет, насколько я могу судить, и с
сюрреалистами. Он родоначальник многих школ, но не основывал ни одной. Он
пользовался символом так, как никто другой, в этом как раз и проявилась его
гениальность. Его символика выковывалась в крови и мучениях. Она была
одновременно и протестом и попыткой обойти хлынувшие мутным потоком знания,
грозившие затопить источник духа. Она была также окном в мир неизмеримо
более сложных отношений, для которых уже не годился прежний язык знаков. В
этом Рембо - скорее современный математик и ученый, нежели поэт. В отличие
от наших самоновейших поэтов, он, заметим себе, не пользовался символами
математики и естественных наук. Его язык - это язык духа, а не язык весов,
мер и абстрактных зависимостей. Одним этим он доказывает, что он в высшей
степени "современен".
Здесь я хотел бы подробнее остановиться на одном моменте, затронутом
выше, - это вопрос общения между поэтом и его аудиторией. Горячо одобряя то,
как Рембо использовал символы, я хочу подчеркнуть, что именно здесь и
заключено основополагающее отличие истинного поэта. Существует колоссальная
разница, на мой взгляд, между подлинным символическим письмом и темным
наречием кустарного изобретения, которое я назвал тарабарщиной. Современный