"Генри Миллер. Время убийц" - читать интересную книгу автора

пуповина". Кажется, это мои собственные слова в "Черной весне" - золотое
время, когда я почти овладел тайной. Нет ничего удивительного в том, что
человек отдаляется от матери. Не замечает ее, разве только как помеху.
Человек стремится к уюту и надежности ее утробы, жаждет той тьмы и покоя,
которые для неродившегося то же, что для истинно рожденного - сияние дня при
вступлении в мир. Общество же состоит из закрытых дверей, из запретов,
умолчаний, законов и всяческих табу. Это - неотъемлемые составляющие
общественной жизни, их просто так не устранить; наоборот, необходимо
учитывать и использовать их, если мы хотим создать когда-нибудь подлинно
человеческое общество. Вечно длится этот танец на краю кратера. Вас могут
признать великим мятежником, но полюбить - не полюбят никогда. А мятежнику
более, чем всем другим, необходимо познать любовь, одарить ею даже важнее,
чем получить ее, а самому раствориться в ней - еще важнее, чем одаривать ею.
Однажды я написал эссе под названием "Огромная утроба". В этом эссе я
представил мир в виде утробы, в виде места творения. То была отважная и
добросовестная попытка приятия мира, предвестник более искреннего приятия,
которое последовало вскоре, приятия, которому я отдался всем своим
существом. Но взгляд на мир как на утробу и место творения не устраивал
других бунтарей. Он лишь отдалил меня от них еще больше. Когда бунтарь
враждует с бунтарем, что обычно и происходит, то впечатление такое, словно
земля уходит из-под ног. Рембо испытал подобное во время Коммуны.
Профессиональному бунтарю это вынести трудно, и у него наготове
отвратительное словцо: измена. Но именно такая изменническая натура и
отличает строптивца от стада. Он всегда потенциальный изменник и святотатец,
если не по букве, то по духу Он предатель по сути своей, потому что боится
собственной человеческой природы, которая свяжет его с ближним; он
иконоборец, ибо, чересчур почитая образ, он начинает его страшиться. Более
всего он жаждет приобщиться обыкновенной человечности, способности к
поклонению и благоговению. Ему тошно стоять в одиночестве; он не желает
вечно быть рыбой, вытащенной из воды. Он не в силах жить один на один со
своими идеалами, если их не разделяют другие, но как ему донести до других
свои идеи и идеалы, если он не говорит на языке сограждан? Как ему покорить
их, если он не знает любви? Как ему убедить их строить, если всю свою жизнь
он разрушал?
Откуда берется эта мятежность? "Hydre intime" все грызет и грызет,
добираясь до самой сердцевины, обращая ее в труху, и все тело, собственное и
мира, становится подобно опустошенному святилищу. "Rien de rien ne
m'illusionne! " [Ничто, ровным счетом ничто не введет меня в заблуждение!
(фр.).] - восклицает Рембо. Однако вся его жизнь была не чем иным, как
великим заблуждением. Истинная суть его натуры осталась ему недоступной, как
он ни старался ее разгадать. Реальная жизнь казалась ему лишь маской,
которую он изо всех сил свирепыми когтями пытался содрать. Его снедала жажда
неутолимая.

Legende ni figures
Ne me desalterent

[Не утоляет жажду
Напиток мечтаний.
(Перевод Г. Кружкова.)].