"Генри Миллер. Время убийц" - читать интересную книгу автора

его отпускают на берег с желудочной лихорадкой, вызванной воспалением стенок
желудка от постоянного трения о ребра. Он слишком много ходит. В Абиссинии -
слишком много ездит верхом. Все чрезмерно. Он бесчеловечно изматывает себя.
Цель всегда маячит где-то вдали.
До чего же мне понятна эта одержимость! Оглядываясь на свою жизнь в
Америке, я думаю, что прошел сотни миль на голодный желудок. Вечно в поисках
хоть нескольких монет, хоть корки хлеба, в поисках работы, места, куда можно
было бы плюхнуться. Вечно в поисках дружелюбного лица! Порой, несмотря на
голод, я выходил на дорогу, останавливал проезжающую машину, а там - пускай
водитель ссаживает меня, где ему вздумается, лишь бы сменить пейзаж. Я знаю
тысячи ресторанов в Нью-Йорке, но не потому, что был там завсегдатаем, а
потому, что стоял под окнами и тоскливо разглядывал сидящих за столами
едоков. Я и теперь еще помню, какой запах шел от лотков, торговавших на
каждом углу горячими сосисками с булкой. Я и теперь еще вижу в витринах
шеф-поваров в белых халатах, ловко шлепающих вафли или блины на сковородку
Иногда мне кажется, что я родился голодным. А с чувством голода для меня
навсегда связано бродяжничество, большие пешие переходы, поиски пропитания -
лихорадочные, бесцельные, там и сям. Если мне удавалось выклянчить чуть
больше, чем требовалось на еду, я незамедлительно отправлялся в театр или в
кино. Пределом желаний было, набив живот, найти теплое уютное место, где
можно расслабиться и на час-другой позабыть о своих злоключениях. Я никогда
не мог накопить на проезд; выйдя из театра, напоминавшего теплое материнское
чрево, я в холод и дождь отправлялся пешком в какой-нибудь дальний район,
где тогда жил. Из самого центра Бруклина в самый центр Манхэттена я прошагал
бессчетное число раз, во всякую погоду и в разной степени истощенности.
Когда силы были на исходе, когда невозможно было сделать ни шагу, мне
нередко приходилось разворачиваться и идти обратно. Я отлично представляю
себе, как можно приучить людей совершать затяжные марш-броски на пустой
желудок.
Но одно дело бродить по улицам родного города среди неприязненных лиц и
совершенно иное - тащиться по шоссе какого-нибудь соседнего штата. В родном
городе неприязненность - это не более чем равнодушие; в чужом городе или на
просторах между городами вы сталкиваетесь с откровенно враждебной стихией.
Вас подстерегают свирепые собаки, дробовики, шерифы и разношерстные, но
неизменно бдительные граждане. Вы не решитесь даже лечь на холодную землю,
если в этой округе вы чужак. Вы будете шагать, и шагать, и шагать без конца.
Вы ощутите холодное дуло револьвера, уткнувшееся вам в спину, побуждая вас
шевелиться побыстрее, быстрее, еще быстрее. Это ведь и ваша страна тоже, в
которой все это происходит, не какая-то чужая земля. Возможно, япошки
жестоки, гунны-венгры - дикие варвары, но эти-то что за черти? Они похожи на
вас, разговаривают, как вы, они носят ту же одежду, едят ту же пищу, и они
же травят вас, как собаки. Разве они не хуже самых злейших врагов? Для
других я могу найти оправдание, но для собственных соплеменников никаких
оправданий найти не могу. "У меня там нет друзей", - частенько писал Рембо в
письмах домой.
Даже в июне 1891 года, в письме из марсельской больницы, у него звучит
тот же рефрен. "Je mourrai ой me jettera le destin. J'espere pouvoir
retourner la ou j'etais (Abyssinnie), j'y ai des amis de dix ans, qui auront
pitie de moi, je trouverai chez eux du travail, je vivrai comme je pourrai.
Je vivrai toujour la-bas, tandis qu'en France, hors vous, je n'ai ni amis,