"Генри Миллер. Время убийц" - читать интересную книгу автора

Я был изумлен, узнав, что Рембо позволил матери прочесть рукопись
"Сезона в аду". Мне и в дурном сне не пришло бы в голову показать родителям
что бы то ни было, написанное мною, или даже просто поговорить с ними о моем
творчестве. Когда я впервые сообщил им, что решил стать писателем, они
пришли в ужас; словно я объявил, что собираюсь стать преступником. Почему бы
не заняться чем-то разумным, что позволило бы зарабатывать себе на жизнь?
Мать никогда ни строчки не прочла из того, что я написал. Когда их друзья
спрашивали обо мне, интересовались, каким я занят делом, в ответ звучала
дежурная шутка: "Каким делом? О, да ведь он у нас пишет... " Словно говоря:
да он же сумасшедший, целыми днями лепит из грязи пирожки.
Я всегда представлял себе Рембо-мальчика в виде разряженного в пух и
прах неженки, а Рембо-юношу - щеголем. Так, во всяком случае, обстояло дело
со мной. Поскольку отец мой был портным, родители, вполне естественно,
уделяли много внимания моим нарядам. Когда я вырос, то получил от отца в
наследство весьма элегантный и дорогой гардероб. У нас был одинаковый
размер. Однако - опять сходство с Рембо - в период острой жажды
самоутверждения я выряжался самым нелепым образом, так что моей внутренней
эксцентричности соответствовала и внешняя. В нашей округе я тоже был
объектом насмешек. Помню, в это время я чувствовал себя очень неуклюжим,
неуверенным в себе и особенно робел, разговаривая с мужчинами, даже совсем
необразованными. "Я не умею разговаривать с людьми! " - восклицал в Париже
Рембо, попадая в общество других литераторов. И тем не менее - кто способен
был беседовать лучше его, когда он себя не сдерживал? Даже в Африке
отмечали, как обворожительно он порой говорил. До чего же мне понятно это
противоречие! И до чего же тягостны мне воспоминания о том, как я сам
запинался и заикался в присутствии людей, с которыми жаждал побеседовать!
Зато с ничтожествами я пел как сирена. Я с детства был влюблен в звучание
слов, в их волшебство, в их колдовскую власть. Порою на меня находил стих, и
я болтал без умолку. Я мог рассказывать часами, доводя слушателей до
изнеможения. Именно это свойство я, между прочим, сразу заметил и у Рембо;
стоило мне только взглянуть на одну его страницу - все мгновенно стало ясно.
В Беверли-Глен, с головой погрузившись в историю его жизни, я выписывал
полюбившиеся строки мелом на стенах - в кухне, в гостиной, в туалете, даже
снаружи на стенах дома. Эти строки никогда не утратят для меня своей силы.
Когда они порой попадаются мне в других книгах, я испытываю тот же трепет,
тот же восторг, тот же страх сойти с ума, если стану слишком долго в них
вдумываться. Много ли на свете писателей, способных сотворить с вами такое?
Любой писатель создает несколько ярких, западающих в душу страниц, несколько
запоминающихся фраз, но у Рембо им нет числа, они разбросаны по всем
страницам, как самоцветы, высыпавшиеся из взломанного сундука. Этот-то
щедрый дар и привязывает к Рембо крепче любых уз. И только лишь этому его
дару я завидую. Сегодня, написав столько книг, я лелею сокровенную мечту:
поскорее завершить все задуманное и отдаться наконец на волю фантазии,
сочиняя всякую чепуху - что в голову взбредет. Мне никогда не стать таким
поэтом, как он, но ведь есть еще где разгуляться и мысли, и воображению.
А теперь мы подходим к "девушке с фиалковыми глазами". Нам почти ничего
про нее не известно. Известно лишь, что это был его первый трагический опыт
любви. Не знаю, про свои отношения с ней или с дочкой мануфактурщика он
сказал: "Перепуган, как 36. 000. 000 новорожденных пуделят". Но я вполне
верю, что именно так он реагировал на предмет своей любви. Во всяком случае,