"Максим Михайлов. Мы все осетины " - читать интересную книгу автора

сам спит в своей блевотине.
Спать не хотелось. Глотнув еще виски, уже плескавшегося на самом
донышке опустошенной бутылки, я с ногами забрался на подоконник и закурил,
поглядывая на спящий город. Канонада, гремевшая на окраинах постепенно
смолкла, лишь нет-нет да хлопала звонко какая-то неугомонная пушчонка далеко
на юге. Видимо, вела огонь в дежурном, беспокоящем режиме, обстреливая
вражеские позиции. Ей никто не отвечал, похоже все уже привыкли, а может
после ночного налета ее одинокие выстрелы, просто не воспринимались как
серьезная угроза.
Мысли текли на удивление спокойно и ровно, алкогольный дурман
рассеялся, как и не бывало, будто и не пил вовсе, сознание было на удивление
спокойным и ясным. Легкий прохладный ветерок летящий с окрестных гор приятно
остужал разгоряченное лицо, а тлеющая в пальцах сигарета дарила ощущение
полного умиротворения. Словно и не в центре осажденной столицы непризнанной
республики я находился, а сидел на подоконнике своей уютной квартиры-студии,
практически в самом центре Москвы.

* * *

Мягкий импортный карандаш словно сам по себе ходил по бумаге, казалось
можно сейчас полностью отключиться, даже закрыть глаза, и он самостоятельно,
без моего участия нарисует все, что нужно. Может еще и лучше у него
получится, чем у некоторых самозваных художников! "Но! Но!" - тут же одернул
я себя отрекаясь от пусть шутливого, но все же самоуничижения. Так недалеко
и до того, что можно взять и испортить портрет. Запросто! А если такое
произойдет, то будет невыразимо, прямо до слез жалко. Жалко даже не
испорченной бумаги и потраченного времени, не гонорара, который в таком
случае наверняка не заплатят, бывали уже, знаете ли, прецеденты... Жаль
будет того разочарования, что неизбежно мелькнет в ореховых глазах сидящей
напротив девушки, в тех самых, что сейчас смотрят так мягко и мечтательно,
будто видят перед собой не запруженный бестолково толкущимся у сувенирных
палаток народом Арбат и пачкающего бумагу заштатного художника-неудачника, а
как минимум самого великого Леонардо оживляющего загадочную улыбку Моны Лизы
в своей мастерской. Да, именно, вот так волнующе, смотрят только на
мастеров, на волшебников, которым доступно невозможное. Обмануть детски
наивное восхищение сквозящее в этом взгляде просто нельзя. Потому каждое
движение карандаша, каждый штрих точно выверен и волнителен, будто легкое
прикосновение к отзывающемуся чувственным камертоном обнаженному женскому
телу. Вот как завернул, даже самому понравилось! Закусив от старательности
губу я принялся накладывать серию быстрых точных штрихов, что должны были
передать легкую тень отбрасываемую длинными ресницами девушки.
Портрет на глазах оживал. Едва намеченные контуры лица проступали все
яснее, наполнялись жизнью. Этот процесс всегда завораживал меня сам по себе.
Чувствуешь себя кем-то сродни творцу, этаким демиургом, которому подвластны
жизнь и смерть, могущим своей волей прорвать мертвую холодную белизну
бумажного листа, заставив его расступиться, выпуская на поверхность
равнодушного белого льда человеческое лицо. Живое, полное чувств и помыслов.
Пусть оно лишь слепок с сидящей напротив натуры. Отпечаток, застывший в
вечной статичности двухмерного бытия, но искра жизни в нем все равно есть. Я
никому не рассказываю об этом, но искренне верю, что портреты, нарисованные