"Израиль Меттер. Пятый угол" - читать интересную книгу автора

Трубецкой тоже опаздывал? Он скакал где-то за моими плечами, иногда мне
казалось, что я слышу усталый храп его коня, а порой видна была только пыль
на горизонте. Сукин ты сын, ваше сиятельство. И конь под тобой не жеребец, а
мерин.
В двадцатом году в нашем доме приключился пожар. Ночью загорелась сажа
в дымоходе. Весь день до этого во всех этажах пекли "гоменташи" -
треугольные пирожки с маком. Их положено печь в канун веселого праздника
"пурим". Старый дымоход не выдержал этого ритуального накала - пожар поплыл
по вертикали, спалив три квартиры.
Мы сидели во дворе на узлах с бельем. Да еще стоял рядом с нами, прямо
на земле, таз с этими глупыми гоменташами; волнуясь, мы жевали их один за
другим.
Я не помню ни причитаний матери, ни растерянности отца.
Своего отца я видел растерянным и беспомощным один раз в жизни-
незадолго до его смерти. Ему было восемьдесят два года, когда мы с братом
привезли его на "скорой помощи" в больницу. Он лежал на носилках на полу в
приемном покое. Откинув пальто, которым был прикрыт отец, дежурный врач
быстро взглянул на его непомерно раздувшийся от водянки живот, на его
белесые губы, торопливо ухватывающие мелкие рюмочки воздуха и тут же, на
пороге рта, проливающие их; дежурный врач потрогал пульс отца, присев рядом
с носилками на корточки.
- Хорошенькая история, доктор! - прошептал отец.
- Сколько ему лет? - спросил дежурный врач.
Я ответил.
- Доктор, - сказал отец медленно, но разборчиво, - старикам везде у нас
почет, я слышал это по радио...
Лежите тихо, дедушка, - сказал врач и пошел к своему столику.
- Ему надо откачать жидкость из живота и полежать в кислородной
палатке, - сказал нам врач. Он снял очки со своего молодого усталого лица,
дунул на стекла и стал протирать их полой несвежего халата. - К сожалению, я
не смогу его оформить. Возраст вашего папаши... - Он развел руками. -
Попробуйте пройти к главврачу.
Если бы я сделал с главврачом то, о чем мечтал во время разговора с
ним, то мой тюремный срок закончился бы в будущем году.
Отец умер на третьи сутки, ровно в тот вечер, до которого главврач
согласился продержать его в переполненной до отказа палате.
Его койку не отгородили ширмой от других больных, ибо предсмертные
мучения и агония старика не отравляют настроения окружающих.
Молоденькая сиделка попросила меня с братом перенести отца из палаты
третьего этажа в подвал больничного морга.
Мы не знали, что нам придется нести его голым. Брату было лучше - он
шел с носилками впереди, спиной к телу. А передо мной все три этажа длинной,
как жизнь, лестницы лежал обесстыженный смертью отец. Я никогда не видел его
голым, я знал, что ему и мертвому унизительно показываться сыновьям в таком
виде. Зажмуриваясь и спотыкаясь на поворотах лестницы, я нес опухший труп
своего отца. Обиды и горе, которые я ему в жизни причинил, лежали передо
мной на рваных грязных носилках.
Прости меня, отец.
Мы похоронили тебя на еврейском кладбище. В пустой задней комнате
кладбищенской синагоги тебя обмыли две старухи и одели в костюм, который ты