"Робер Мерль. За стеклом (роман)" - читать интересную книгу автора

именно этот тип повествования, потому что в исповедях студентов тема
одиночества и некоммуникабельности сразу же встала передо мной как главная
тема студенческой жизни в Нантере. Так что я выбрал этот прием не случайно.
Он был мне навязан самим замыслом.
Я подчеркиваю эпитет "вышедший из моды", поскольку еще в 1962 году
некий критик, выступая по радио, охарактеризовал этим словом (разумеется, в
уничижительном смысле) манеру, в которой был написан мой роман "Остров".
Должен признаться, что я до сих пор не понимаю, как интеллигент может видеть
в моде критерий оценки литературного произведения.
В развитом индустриальном обществе, где необходимо подстегивать спрос
ради увеличения прибыли, навязчивая реклама прививает публике ненасытную
жажду нового. Это заразительно, наше сознание привыкает к мистике
потребления, разлитой в атмосфере, и страсть ко всякого рода новомодным
штучкам все сильнее охватывает даже области, которые, подобно искусству и
литературе, не имеют прямого отношения к техническому прогрессу. Тут мода
проявляется с тем большим деспотизмом и непререкаемостью, что она еще
произвольней. От романа, например, новая вера, насчитывающая уже несколько
лет, требует ломки повествования, ликвидации фабулы, уничтожения персонажей.
В конечном итоге автор ставит под сомнение себя самого и самоистребляется.
Я вообще отношусь с опаской к системам, которые считает необходимым
создать себе художник. Я уже но раз замечал, что скорее всего устаревает
именно то, в чем тот или иной писатель усматривал необычайное новаторство. И
если его творчество продолжает жить, то в силу совершенно иных достоинств.
Возьмите Золя - крайности его натурализма кажутся нам весьма устаревшими.
Но его лиризм не утратил силы. Предвзятое эстетство Оскара Уайльда,
казавшееся в его время отчаянно смелым "воплем моды", сейчас выглядит
допотопным, чего никак не скажешь о великолепном реализме "Баллады о
Редингской тюрьме". Поистине, в этой удаче заключена некая ирония. Уайльд
как художник достиг здесь подлинных вершин именно потому, что изменил
собственной системе.
Я не против приемов саморазрушения романа, как таковых, хотя мне как
читателю они кажутся довольно утомительными, монотонными и, как это ни
парадоксально, конформистскими. Пусть нас и оповещают периодически о смерти
романа, этот жанр настолько живуч, что может, подобно Уголино, питать себя,
раздирая собственную плоть. Однако приемы такого рода не соответствовали
самому характеру моего замысла.
Я не исходил из абстрактного замысла, который затем все сводит к
отрицанию. Я хотел, как уже сказано, описать повседневную жизнь Нантера на
протяжении обычного дня, закончившегося, однако, к вечеру событием, как
считали его участники, из ряда вон выходящим. Мне нужны были, следовательно,
достоверные персонажи, реальные ситуации, связное повествование. И главное,
мне никак нельзя было публично совершать самовлюбленное харакири - ведь для
того, чтобы придать своей фреске определенный смысл, я должен был оставить в
живых автора с его субъективным взглядом на все происходящее.
Однако именно субъективный авторский взгляд вызывает у меня здесь
некоторую тревогу. В "За стеклом" впервые после романа "Смерть мое ремесло"
я отношусь к событиям, которые воспроизвожу, со смешанным чувством. Я не
хочу сказать, что до сих пор был манихеистом, вовсе нет. В романе "Смерть
мое ремесло", например, вынося беспощадный приговор коменданту лагеря
Освенцим, я при этом описывал персонаж изнутри, возбуждая временами у