"Д.С.Мережковский. Религия" - читать интересную книгу автора

стоящее вне культуры и ей противоположное, а именно как часть всей этой
ложной культуры, другие части которой суть наука, искусство, собственность,
государство.
Соединяясь так безвозвратно с тем, кто отрицает сущность культуры, не
подвергается ли и русское культурное общество опасности отречься от своей
собственной сущности, от своего единственного права на существование?
Люди могут вступать в прочный внутренний союз только во имя
какого-нибудь утверждения, во имя какого-нибудь "да"; но союз во имя одного
отрицания, без всякого утверждения - всегда внешний, случайный и временный:
из ничего ничего не выходит. Из какого-нибудь общего "да" возникает и общее
"нет"; но из "нет" не может возникнуть общего "да". Люди ненавидят одно,
если они любят одно; но если они любят разное, то и ненавидеть могут только
разное, даже тогда, когда им кажется, что они ненавидят одно. В союзе
русских людей с Л. Толстым есть общее "нет" - отрицание православия - без
всякого общего "да" - утверждения новой формы христианства; есть единство в
отрицании без всякого единства в утверждении. А потому и самый союз этот -
внешний, случайный и временный, не столько союз, сколько встреча. Кажется,
сам Л. Толстой сознает это, по крайней мере, чувствует; кажется, даже
проговаривается об этом. В "Ответе Синоду" есть одно слово ужасающей
искренности, в котором вдруг сказывается весь прежний, истинный Л. Толстой,
узнается "лев по когтям", великий язычник, дядя Ерошка: "Мне надо самому
одному жить, самому одному и умереть" (стр. 11). Чем больше вдумываешься в
это слово, тем оно кажется неимовернее. Он - христианин, по крайней мере,
считает себя "христианином", сущность христианства для него в любви к людям:
любить людей значит быть вместе с ними в жизни и в смерти - жить и умереть
для них. И вот, однако, оказывается, что ему этого вовсе не надо; ему надо
жить не с людьми, а "одному" - "одному самому жить, одному самому умереть".
"Ты царь: живи один" - он исполнил этот завет. Он жил один, один умрет;
"этот человек никогда никого не любил", и его никто не любит. Не любовь к
людям, не соединение с людьми, а уединение, "могущество и уединение" - вот
истинный смысл его жизни. И ведь нельзя было, кажется, выбрать времени,
более неудобного для такого признания: именно теперь, когда окружает его
такая слава, такая любовь людей, какой никогда еще не был он окружен, когда
почти все образованные люди не только России, но и всего мира теснятся
вокруг него, как ученики вокруг учителя, как овцы вокруг пастыря, именно
теперь он вдруг почувствовал, что он один и что ему надо быть одному. О, тут
уже не игра, не притворство: тут последняя правда всей его жизни, последняя
суровость к себе и другим, тут его истинное величие. Он знает, что вся
любовь, слава мира - только обман и призрак: знает, что никто не любит его
самого, что никому нет дела до него самого, до его подлинной жизни и смерти,
до его вечного спасения или вечной погибели, до его христианства или
нехристианства, до христианства вообще - никому ни до чего и ни до кого нет
дела, никто никого и ничего не любит, потому что никто ни с кем не любит
единого. Среди общей пустоты и одиночества, в бунте Л. Толстого против
церкви померещилось нам что-то забытое, далекое, какой-то призрак общения,
какая-то тень тени, - и мы, как панургово стадо, кинулись за этой тенью; но
она рассеется, потому что все-таки из ничего ничего не выйдет, из общего
"нет" не выйдет общего "да" - и мы останемся еще в большей пустоте, еще в
большем одиночестве. Тут нет ни истинного отрицания, ни истинного
утверждения, ни веры, ни безверия - а только лукавое равнодушие, вялое