"Дмитрий Мережковский. Воскресшие боги" - читать интересную книгу автора

но недосягаемых.
Вдруг в мастерскую вбежал маленький слуга ДжакоПО и, прыгая, хлопая в
ладоши, закричал:
- Уроды! Уроды! Мессер Леонардо, ступайте скорее на кухню! Я привел
вам таких красавчиков, что останетесь довольны! - Откуда?-спросил учитель.
- С паперти у Сант-Амброджо. Нищие из Бергамо, Я сказал, что вы
угостите их ужином, если они позволят снять с себя портреты.
- Пусть подождут. Я сейчас кончу рисунок. - Нет, мастер, они ждать не
будут; назад в Бергамо до ночи торопятся. Да вы только взгляните - не
пожалеете! Стоит, право же, стоит! Вы себе представить не можете, что за
чудовища!
Покинув неоконченный рисунок Девы Марии, учитель пошел в кухню. Я за
ним.
Мы увидели двух чинно сидевших на лавке братьевстариков, толстых, точно
водянкою раздутых, с отвратительными, отвислыми опухолями громадных зобов на
шее - болезнью, обычною среди обитателей Бергамских гор,- и жену одного из
них, сморщенную, худенькую старушонку, по имени Паучиха, вполне достойную
этого имени.
Лицо Джакопо сияло гордостью:
- Ну, вот, видите,- шептал он,- я же говорил, что вам понравится! Я
уж знаю, что нужно...
Леонардо подсел к уродам, велел подать вина, стал их потчевать, любезно
расспрашивать, смешить глупыми побасенками. Сперва они дичились, поглядывали
недоверчиво, должно быть, не понимая, зачем их сюда привели. Но когда он
рассказал им площадную новеллу о мертвом жиде, изрезанном на мелкие куски
своим соотечественником, чтобы избежать закона, воспрещавшего погребение
жидов на земле города Болоньи, замаринованном в бочку с медом и ароматами,
отправленном в Венецию с товарами на корабле и нечаянно съеденном одним
флорентийским путешественником-христианином,- Паучиху стал разбирать смех.
Скоро все трое, опьянев, захохотали с отвратительными ужимками. Я в смущении
потупил глаза и отвернулся, чтобы не видеть. Но Леонардо смотрел на них с
глубоким, жадным любопытством, как ученый, который делает опыт. Когда
уродство их достигло высшей степени, взял бумагу и начал рисовать эти
мерзостные рожи тем самым карандашом, с той же любовью, с которой только что
рисовал божественную улыбку Девы Марии.
Вечером показывал мне множество карикатур не только людей, но и
животных-страшные лица, похожие на те, что преследуют больных в бреду. В
зверском мелькает человеческое, в человеческом зверское, одно переходит в
другое легко и естественно, до ужаса. Я запомнил морду дикобраза с колючими
ощетинившимися иглами, с отвислою нижнею губою, болтающеюся, мягкою и
тонкою, как тряпка, обнажившею в гнусной человеческой улыбке продолговатые,
как миндалины, белые зубы. Я также никогда не забуду лица старухи с
волосами, вздернутыми кверху в дикую, безумную прическу, с жидкою косичкою
сзади, с гигантским лысым лбом, расплющенным носом, крохотным, как
бородавка, и чудовищно толстыми губами, напоминавшими те дряблые, осклизлые
грибы, которые растут на гнилых пнях. И всего ужаснее то, что эти уроды
кажутся знакомыми, как будто где-то уже видел их, и что-то есть в них
соблазнительное, что отталкивает и в то же время притягивает, как бездна.
Смотришь, ужасаешься - и нельзя оторвать от них глаз так же, как от
божественной улыбки Девы Марии. И там, и здесь - удивление, как перед