"Герман Мелвилл. Белый Бушлат " - читать интересную книгу автора

выполнять истинную роль "Квартального обозрения" и сколь бы сурова ни была
критика [69], не наносить, однако, смертельного удара.
Величайшей заботой Лемсфорда и источником непрестанных тревог было
хранение собственных рукописей. У него была закрывавшаяся на замок шкатулка
размером с небольшой дорожный несессер, в которую он складывал свои бумаги и
канцелярские принадлежности. Держать эту шкатулку в койке или в вещевом
мешке ему, разумеется, было неудобно, ибо и в том и в другом случае он мог
бы извлечь ее оттуда только раз в сутки. А она должна была находиться у него
все время под рукой. Итак, когда шкатулка не была нужна, ему приходилось
прятать ее подальше от нескромных взоров. Но из всех мест на свете военный
корабль, если не считать трюмов, наименее изобилует укромными углами. Занят
на нем почти каждый дюйм, почти каждый дюйм обозрим и почти каждый
подвергается осмотру и обшариванию. Прибавьте к этому ощеренную ненависть
всей своры мелкого корабельного начальства - начальника полиции, капралов и
боцманматов - как к самому поэту, так и к его шкатулке. На нее смотрели так,
как если бы она была ящиком Пандоры [70], набитым до отказа штормами и
шквалами. Как ищейки, выискивали они все его тайники и не давали ему покоя
ни днем, ни ночью.
Все же среди длинных сорокадвухфунтовых пушек на батарейной палубе
что-то удавалось еще припрятать. Вследствие этого шкатулка нередко
укрывалась за станком или поворотными талями. Ее черный цвет сливался с
эбеновой окраской орудий.
Но Квойн - один из артиллерийских унтер-офицеров - обладал поистине
ястребиным глазом. Это был приземистый престарелый служака едва ли пяти
футов ростом; лицо его по цвету напоминало рубец от картечной раны. К
обязанностям своим он относился самозабвенно. На его попечении находился
плутонг сорокадвухфунтовых орудий, охватывающий с десяток этих пушек.
Расставленные через равные промежутки вдоль борта корабля, они казались
десятком вороных коней в своих стойлах. И среди этих боевых коней Квойн все
время суетился и хлопотал, то проводя по ним старой ветошкой вместо
скребницы, то щеткой отгонял от них мух. Для Квойна вся честь и все
достоинство Соединенных Штатов, казалось, были неразрывно связаны с блеском
его пушек и с тем, чтобы на них нельзя было обнаружить и пятнышка. Оттого,
что он непрестанно возился с ними и натирал их черной краской, сам он стал
черен как трубочист. Ему случалось даже высовываться из орудийных портов и
заглядывать в дула пушек, как обезьяна в бутылку или дантист, интересующийся
состоянием зубов своего пациента. Порой он прочищал их запалы жгутиком
пакли, словно китайский цирюльник ухо своему клиенту.
Рачительность его была безгранична, и жалость брала при мысли, что он
не может сжаться до такой степени, чтобы пролезть в запал и, осмотрев всю
внутренность ствола, выбраться напоследок из дула. Квойн клялся своими
пушками и спал с ними рядом. Горе тому, кто посмел бы прислониться к одной
из них или каким-либо образом посягнуть на их чистоту. Казалось, им владеет
бредовая мысль, что его драгоценные сорокадвухфунтовки нечто хрупкое и могут
разбиться как стеклянные реторты.
Как же мог мой несчастный пиитический друг обмануть эту Квойнову
бдительность? По три раза на дню набрасывались на его злополучную шкатулку,
восклицая: "Опять эта чертова коробка!" и зычно грозясь в следующий раз без
разговоров списать ее за борт. Как многие поэты, Лемсфорд обладал
чувствительными нервами и в подобных случаях принимался дрожать как лист.