"Герман Мелвилл. Билли Бадд, фор-марсовый матрос (Истинная история)" - читать интересную книгу автора

красиво очерченные губы. Однако все приняли его слова за шутку, а поскольку,
когда начальство шутит, положено смеяться, они и захохотали "в притворном
веселье". Билли, возможно польщенный этим намеком на его положение Красавца
Матроса, посмеялся вместе с ними, а потом, обращаясь к товарищам,
воскликнул:
- Ну, кто еще скажет, что Тощий Франт на меня взъелся?
- А кто это говорил, Красавчик? - с некоторым удивлением осведомился
некий Дональд.
Наш фор-марсовый только широко раскрыл глаза, вдруг сообразив, что,
собственно, лишь один человек - На-Абордаж-в-Дыму - высказал столь, как ему
казалось, нелепое предположение, будто этот обходительный каптенармус питает
к нему неприязнь. Тем временем на лице удаляющегося Клэггерта, по-видимому,
появилось выражение более определенное, чем просто кривая улыбка, и,
поскольку в выражении этом отразилась душа, оно, вероятно, не очень красило
каптенармуса - во всяком случае, мальчишка-барабанщик, вприпрыжку
выскочивший из-за угла и слегка его толкнувший, при взгляде на него
почувствовал непонятный страх. И страх этот отнюдь не рассеялся, когда
каптенармус сердито хлестнул его гибкой тростью и злобно крикнул:
- Смотри, куда идешь!
Х
Но что происходило с каптенармусом? И - что бы с ним ни происходило -
какое это могло иметь отношение к Билли Бадду, с которым он до эпизода с
пролитой похлебкой ни разу не разговаривал ни по долгу службы, ни просто
так? Каким образом его душевное волнение могло быть связано с человеком
столь покладистым и добродушным, как наш "миротворец" с торгового судна,
которого и сам Клэггерт называл "милым малым"? Да, почему Тощий Франт вдруг,
по выражению датчанина, "взъелся" на Красавца Матроса?
Но в глубине души, как легко мог бы заключить проницательный свидетель
этой последней их встречи, он, бесспорно, таил на него злобу, и, конечно, не
без причины.
Разумеется, было бы нетрудно придумать какие-нибудь тайные узы,
связывавшие Клэггерта с Билли, о которых последний даже не подозревал,
сочинить какое-нибудь романтическое происшествие, дав понять, что Клэггерт
знал о существовании молодого матроса задолго до того, как увидел его на
палубе "Неустрашимого", - да, все это было бы нетрудно сделать, отчего
предполагаемая загадка обрела бы особенный интерес. Но ни о чем подобном и
речи не было. И все же причина, которая за неимением никакой другой
представляется единственно возможной, в самой своей реалистичности пронизана
не меньшей таинственностью, этим главнейшим элементом радклифских романов,
чем те, что порождались неистощимой фантазией хитроумной создательницы
"Удольфских тайн". Ибо что может быть таинственнее внезапной и сильнейшей
антипатии, которую в человеке определенного склада с первого взгляда
возбуждает другой человек, совершенно, казалось бы, безобидный? Или самая
эта безобидность и порождает ее?
С другой стороны, нигде люди разного склада не находятся в такой
постоянной и раздражающей близости, как в плавании на большом военном
корабле с полностью укомплектованной командой. Там, что ни день, каждый
человек, независимо от его чина, почти обязательно приходит в
соприкосновение чуть ли не со всеми остальными. И избежать лицезрения того,
кто вызывает неприязнь, там невозможно, если только не выбросить его за