"Герман Мелвилл. Билли Бадд, фор-марсовый матрос (Истинная история)" - читать интересную книгу автора

сноровки, а потому незадолго до начала нашего повествования он был назначен
гротовым и приставлен к нижним снастям этой гигантской мачты. В часы,
свободные от работы, между ним и нашим фор-марсовым завязалось некоторое
знакомство, и теперь Билли пришло в голову, что старик может дать ему
дельный совет. Был он датчанин (хотя долгие годы службы почти превратили его
в англичанина), очень молчаливый, с лицом, изборожденным морщинами и
почтенными шрамами. Его кожа, продубленная временем и непогодой, напоминала
по цвету древний пергамент, а лоб и щеки испещряли синие пятна - память о
пороховом заряде, случайно взорвавшемся во время боя. На "Неустрашимого" его
перевели с "Агамемнона"- за два года до описываемых событий он еще служил
под командой Нельсона, в то время только сэра Горацио, на этом корабле,
который обрел бессмертие в морских анналах, а затем был частично разобран и
предстает перед нами на гравюре Хейдона как величественный остов. Однажды,
когда "Агамемнон" сошелся с вражеским кораблем вплотную, он был в абордажной
партии и получил сабельный удар, пришедшийся по виску и щеке - тонкий
бледный рубец пересекал его темное лицо, точно рассветный луч. На борту
"Неустрашимого" датчанина прозвали На-Абордаж-в-Дыму - не только из-за синих
пороховых пятен на его лице, но и в честь шрама, а также в честь дела, в
котором он заработал этот шрам.
Когда его маленькие, острые, как у хорька, глазки впервые заметили
Билли Бадда, морщины на лице датчанина задергались и поползли в разные
стороны, слагаясь в подобие угрюмой улыбки. Быть может, суровый чудак,
наделенный безыскусственной природной мудростью, узрел (или, во всяком
случае, решил, будто узрел) в Красавце Матросе что-то, никак не вяжущееся с
военным кораблем и жизнью на нем? Но затем старый Мерлин рассмотрел его
получше и перестал язвительно улыбаться. Теперь, когда они встречались,
усмешка в глазах датчанина, едва появившись, сменялась выражением задумчивым
и вопросительным, словно он тщился угадать, что ожидает впереди эту
бесхитростную натуру, заброшенную в мир, где хватает ловушек и хитрых тенет,
против которых мало помогает простая храбрость, не оснащенная опытом и
житейской ловкостью, не укрытая хотя бы тенью спасительной безобразности, в
мир, где невинность духа в минуту нравственного кризиса не всегда обостряет
чувства и укрепляет волю.
Но как бы то ни было, датчанин по-своему привязался к Билли. И
объяснялось это не только отвлеченным философским интересом к подобному
характеру. Была тут и другая причина. Чудаковатость старика, граничившая
порой с грубостью, обычно отпугивала молодых матросов, но Билли словно не
замечал ее и сам искал встреч, приветствуя старого агамемнонца с той
почтительностью, которую всегда ценят пожилые люди, какими бы ворчливыми ни
сделало их время и какое бы положение они ни занимали. Гротовому был
свойствен своеобразный суховатый юмор, и с первого же раза он начал называть
Билли Деткой Баддом, то ли с высоты своих лет посмеиваясь над его юностью и
атлетическим сложением, то ли по какой-нибудь другой, не столь очевидной
причине. С легкой руки датчанина это прозвище пошло в ход, и вскоре нашего
фор-марсового никто иначе на корабле и не называл.
И вот Билли, ломая голову над таинственными, хотя и мелкими
неприятностями, отправился на поиски старика, которого и отыскал на верхней
батарейной палубе, где тот отдыхал после собачьей вахты. Примостившись на
ящике с картечью, старик с усмешкой поглядывал на матросов помоложе, которые
прогуливались там вразвалку, и о чем-то размышлял. Билли рассказал ему о