"Герман Мелвилл. Писец Бартлби (Уолл-стритская повесть)" - читать интересную книгу автора

не приходится особенно удивляться тому, что посетители мои бывали поражены
странным видом необъяснимого Бартлби и, не подумав, отпускали на его счет
какое-нибудь неприятное замечание. Вот, предположим, заходит ко мне в
контору адвокат, с которым я веду дела, и, не застав никого, кроме Бартлби,
пытается у него узнать поточнее, где меня можно найти; а Бартлби неподвижно
стоит посреди комнаты, как будто и не слыша, что он там болтает. И адвокат,
полюбовавшись некоторое время на это зрелище, уходит ни с чем.
Или, скажем, у меня разбирается апелляция. Комната полна юристов и
свидетелей, дело подвигается быстро, и какой-нибудь сильно занятый стряпчий,
заметив, что Бартлби сидит сложа руки, просит его сбегать в его (стряпчего)
контору за нужными бумагами. Бартлби преспокойно отказывается, однако и за
работу не берется. Стряпчий делает большие глаза и обращается ко мне. А что
я могу сказать?
Наконец до меня дошло, что в кругу моих собратьев под шумок ведутся
оживленные пересуды по поводу диковинного создания, которое я держу у себя в
конторе. Это сильно меня обеспокоило. И когда мне пришло в голову, что
Бартлби, возможно, доживет до глубокой старости и так все и будет обретаться
у меня в конторе; и отказывать мне в повиновении; и ставить в тупик моих
посетителей; и бросать тень на мое доброе имя; и распространять вокруг себя
уныние; и будет кое-как кормиться на свои сбережения (ведь он тратит не
больше пяти центов в день!); и, чего доброго, переживет меня, да еще
вздумает притязать на мою контору, ссылаясь на бессменное там проживание, -
когда эти мрачные мысли стали все более завладевать мною, между тем как мои
знакомые не уставали чесать языки насчет привидения, которое я у себя держу,
тогда во мне произошла большая перемена. Я решил собраться с духом и раз
навсегда избавиться от этого невыносимого кошмара.
Однако, прежде нежели составить какой-нибудь сложный план кампании, я
еще раз сказал Бартлби, что ему следует со мною расстаться. Я очень серьезно
советовал ему обдумать эту перспективу, тщательно и не торопясь. Но,
употребив на размышления три дня, он сообщил мне, что первоначальное его
решение не изменилось, иначе говоря, что он и сейчас предпочитает остаться у
меня.
Как же быть? - спросил я себя, застегивая сюртук на все пуговицы. Что
делать? Как подсказывает мне совесть поступить с этим человеком или, вернее,
призраком? Избавиться от него необходимо, и я это сделаю. Но как? Ты же не
выбросишь за порог это беззащитное создание, этого жалкого, бледного,
безобидного человека? Не унизишься до такой жестокости? Нет, не выброшу, не
могу. Скорее я позволю ему жить и умереть здесь, а потом замурую его останки
в стене. Так как же ты поступишь? Твои уговоры на него не действуют. Взятки
он оставляет у тебя на столе, под пресс-папье. В общем, совершенно ясно, что
он предпочитает не покидать тебя.
В таком случае надо принять строгие, чрезвычайные меры. Как! Неужели ты
распорядишься, чтобы констебль взял его за шиворот и, безвинного,
препроводил в тюрьму? Да и на каком основании ты стал бы этого требовать?
Бродяжничество? Но разве он бродяга? Это он-то, который не желает сдвинуться
с места, - бродяга, шатун? Ты его потому и хочешь записать в бродяги, что он
не хочет бродяжничать. Это уж совсем глупо. Ну хорошо, тогда - отсутствие
видимых средств к существованию. Опять не выходит: ведь он несомненно
существует, а это единственное бесспорное доказательство того, что у
человека есть к тому средства. Нет, довольно. Раз он не желает меня