"Агоп Мелконян. Греховно и неприкосновенно" - читать интересную книгу автора

Оно будто катилось вниз по склону холма, получив поощряющий пинок в первый
же день; катилось, натыкалось на камни, подпрыгивало от столкновений,
металось то влево, то вправо... И вот оно уже внизу, почти у самого конца
своей короткой, быстро замыкающейся траектории. Но в заключение налетело на
болезнь, из последних сил рванулось вверх и скоро рухнет на самое дно.
достигнет самой нижней отметки; рухнет туда, где нулевая отметка координат.
Ну и что с того?
Близится конец - но жил-то зачем?
Помереть помер - а кого одел или накормил?
Ушел- а зачем приходил?
В определенной точке этой траектории мы покинули Гринфилд.
Когда шкатулка наполнилась банкнотами, родители собрали пожитки, отец
запер дверь, мама поплакала, поцеловала стойку ворот и сказала: "Будь
благословен, мой дом, и дай бог никогда тебя больше не видеть".
В другрй точке кривой связи моих родителей внезапно прервались.
Как туманным утром их нашли у дороги, закоченелых, оскаленных,
изумленных тем, что всё может закончиться совершенно бессмысленно - что
можно быть убитым по пути домой с городской ярмарки, где ты купил сыну
хлопчатобумажный ковбойский костюм. Шагаешь вот так в темноте, болтаешь о
том, о сем: мол, как обрадуется малый, когда увидит костюм с красным
шерифским значком, - а дни твои уже сочтены и все вышли, истекают последние
минуты, осталось только пережить ужас короткой схватки, почувствовать
острие под лопаткой, несколько секунд боли и едва успеть выговорить: "Черт
возьми, человече, за что?" Вот и всё.
Курю и думаю о зловещей скупости того, кто отпускает нам дни. У меня
было вдоволь возможностей, чтобы разглядеть его недоверчивую физиономию
ростовщика, - после гибели родителей меня взял к себе священник, я драил у
него подсвечники, мыл пол, пел в воскресном хоре, а оставшись в
одиночестве, подолгу смотрел на бледное божье лицо, лицо морфиниста, и
пытался понять, кто и почему дал ему такую власть, почему именно он
перебирает четки наших дней и рвет их, когда вздумается. Чем заслужил он
свое могущество?
Страданиями? Почему же он, настрадавшись, не научился великодушию?
Мудростью? Почему тогда, будучи мудрым, он лишает нас права быть
неразумными? Кто, спрашивается, позволил ему останавливать часы как раз в
тот момент, когда ты особенно крепко привязался к их бодрому ритму?
В восемнадцать я уехал в город, на пикапе развозил по адресам сорочки
из прачечной, потом меня приняли в театральную школу, потом я заболел,
попал к доктору Скиннеру - вот и всё. Двадцать три года по современному
летосчислению. Двадцать три оборота Земли вокруг Солнца.
Двадцать три дня рождения, из которых мне не запомнилось ни одного.
Впервые это произошло года три назад. Я тогда посещал театральную
школу Гровса, считался подающим надежды молодым актером. То ли в апреле, то
ли в мае я как-то прилег отдохнуть, и вдруг меня захлестнула какая-то
волна, руки задрожали, грудь пронизала боль, сердце заколотилось - и тогда
я увидел ту крутую улочку, до того крутую, что фонарные столбы с трудом
удерживались на ней. По улице гордо вышагивал Мастер-Зонтичник, но я знал,
что ТАМ никогда не бывает дождя и люди никогда не пользуются зонтами.
Воспоминания мои отрывочны.
Весело катились куда-то тележки, запряженные пони; из-под копыт у них