"Агоп Мелконян. Мортилия" - читать интересную книгу автора

может. А способны ли мы понять дерево? Нет. Для взаимопонимания
надо находиться на одном уровне, на одной и той же ступени
развития. Обычно утверждают, что разум - это и есть последняя
ступень, вершина, с которой можно обозреть окрестности, - и
близкое, и далекое. Но это не так. Предшествующие ступени
далеки от нас, да и мы, оглядываясь назад, ставим себе целью не
ПОНИМАНИЕ, а лишь только ИЗУЧЕНИЕ их. И еще: какая ступень
окажется последней - это можно узнать, лишь определив высоту
всей лестницы, а ведь КАЖДАЯ планета САМА воздвигает свою
лестницу, по своему желанию и разумению. Наша природа построила
свою вот до этих высот, но другая природа может пойти дальше,
подняться выше в соответствии с ее возможностями и
устремлениями. Может, для нее наша модель - не бог весть что,
или даже вовсе ничего; может, игнорируя ее, она пойдет вперед.
Одним словом, господин Секретарь, - у каждой планеты своя
цивилизация и свой разум - такие, каких она ЗАСЛУЖИВАЕТ!

Кофе после обеда - поистине замечательная штука. Сидишь себе у большого
окна в гостиной, смотришь на серую пелену, застилающую небо, на ручейки,
бегущие по аллеям, и грязные клочья луж. Все часы на этой широте тикают в
едином ритме, а в твоем доме часов нет, и ты спокоен - время здесь давно уже
остановилось. Антония вынула шпильки из волос и распустила их, теперь с ней
можно разговаривать.
- Вот так же было в Гринфильде, - начинает Альфред. - Как-то пошел
жуткий дождь, и конуру Джека унесло водой. Я много плакал тогда, Антония. Я
любил Джека. Он был совсем как человек, разве что в школу не ходил.
- Надоела мне эта история с Джеком, ты ее рассказываешь каждую среду.
Неужели так трудно придумать что-нибудь поновее?
- Да не умею я придумывать. Был среди наших один такой Рене, навигатор,
он еще стихи писал. Вот он был мастак... Да и многое я уже перезабыл. А
каким совершенством я был когда-то, помнишь? Пилотом с наилучшим
осмотическим давлением плазмы, с наивысшей процентностью...
- Перестань!
Еще целых два дня до счастливого вечера, до пятницы, когда воспитанниц
пансиона отпускают на праздники, и Мортилия приезжает из города. Сначала
послышится рычание ее машины, она выплывет из-за тополей, обрамляющих шоссе,
свернет на бетонку, ведущую к дому, чихнет пару раз и остановится. А потом
раздается стук каблучков в холле - звук быстрых, неспокойных, но мягких и
уже женственных шагов; по лестнице - ритмичный, отчетливый; по коридору -
поспешный и веселый; вот она уже открывает дверь, кричит: "Мама, папа, вот и
я!" Поцелует их, сияя улыбкой, и, не находя места для вещей, небрежно свалит
их в кучу за дверью и начнет рассказывать, как у нее там было - день за
днем, час за часом, - нескончаемый поток слов, а они будут молча радоваться
ей и молча наслаждаться своим счастьем. В пансионе дела идут так-то, в
городе случилось то-то и то-то, в школе - многое другое и тому подобное, и
обо всем ей нужно рассказать до ужина, потому что когда Антония накроет стол
белой скатертью, достанет бокалы для вина и красиво расставит цветы в вазе,
можно будет говорить только о семье. - Как у тебя с сердцем, папа? Надо
перестать пить кофе, сколько раз я тебе говорила... - Да ведь у меня, кроме
кофе, ничего уже и не осталось, Мортилия. Ведь сердце создано для радости! И