"Андрей Мелихов. Горбатые атланты, или новый Дон Кишот [new]" - читать интересную книгу автора

начавшейся еще в Императорском Санкт-Петербургском университете.
Словом, он, Андрей Сабуров, вырвался же из школьного болота, а Аркаша почему-то
закис. А все потому, что стремиться надо не к симпатиям соседей и сослуживцев,
людей посредственных, а к тем, кто восседает на Олимпе. ("А почему же ты сам
закис, не имея похвал живых людей?..") Может, дело в том, что он, отец,
представлял сыну науку не как служение чему-то сверхъестественно высокому, а
всего лишь как прозаическое средство прокормления и безопасности? Его-то самого
вели совсем другие маяки... На книжных полках Сабурова-деда, сколько помнил
Сабуров-отец, всегда стояли жизнеописания замечательных людей, и маленький
Андрюша с самого раннего детства поглощал упоительные рассказы отца о великих
людях (лишь через много лет он понял, что это были не рассказы, а сказки). Отец
не разбирал характеров и профессий, -- у всех великих была как бы одна общая
профессия -- "великий человек" (только политиков там не было, вдруг подумал
Сабуров) -- и с равным воодушевлением повествовал о Пушкине, Пастере, Гауссе,
Мусоргском, Архимеде, Ньютоне и Рембрандте, и только, опять-таки, по прошествии
многих лет Сабуров обнаружил, что отец ровным счетом ничего не смыслит ни в
поэзии, ни в биологии, ни в музыке, ни в живописи, ни, тем более, в физике с
математикой, -- его занимала и приводила в почти религиозный восторг одна общая
для всех великих схема: таланты страдают и созидают, а обыкновенные люди
преклоняются перед ними и благоговейно возлагают цветы к подножию их
памятников. "Ты ошибался, папочка, -- люди поклоняются успеху, а не таланту".

Однако маленький Андрюша, сам того не подозревая, усвоил, что единственно
стоящая жизнь протекает где-то там, среди олимпийцев, а все прочие люди -- не
более чем тени, призрачно скользящие по историческому экрану, не оставляя на
нем следа. Точнее, великие возвышались над историческим потоком, подобно
незыблемым утесам, омываемым струями ежесекундно обновляющейся анонимной
человеческой массы, которая -- волна за волной -- навеки исчезает в водопаде
времен. Но Андрюша чуял в отцовских рассказах некий намек: если он, Андрюша,
очень постарается, то и сам когда-нибудь попадет в ряды неподвластных времени
утесов.
Весь поселок, где в то время жили Сабуровы, казалось, также укреплял Андрюшу в
этой надежде, -- здесь каждая собака знала сынишку доктора Сабурова, которому
случалось оказывать медицинские услуги каждой без исключения семье, и
обращаться к нему можно было в любое время дня и ночи, и, поднятый из-за стола
или с постели, не заговаривая ни о приемных часах, ни о записях на завтра или
послезавтра, доктор Сабуров натягивал галоши и, выказывая величайшую
обеспокоенность, шагал во тьму вместе с просителем, не знавшим как и
благодарить. (Кто бы мог подумать, что этот мягчайший гуманист сочувствует
людям так, как другие жалеют животных, а высокое значение придает только тем,
кто неподвластен времени!)
За разъяснениями по любому мало-мальски сложному вопросу -- из политики или из
кроссворда -- шли опять же к доктору Сабурову, и никто не уходил с пустыми
руками. В поселке было два промышленных предприятия: лесопилка и фабричонка, на
которой штамповали пластмассовые игрушки и пуговицы, впрочем, тоже только и
годились, что на игрушки какому-нибудь совсем еще не вошедшему в ум младенцу,
-- да и то нужно было зорко следить, чтобы он их не проглотил. Так что никто
здесь и не помышлял тягаться образованностью не только с доктором, но и с его
удивительным сынишкой, тараторившим наизусть "Мойдодыра" с "Кошкиным домом", а
также необычайно продолжительные куски из "Сказки о царе Салтане" и "Сказки о