"Андрей Мелихов. Горбатые атланты, или новый Дон Кишот [new]" - читать интересную книгу автора

(как ласково звучит!) не хватает, их, до неизвестной поры, держат в детской
больнице, предоставляя корм и кров, а также полную возможность извлекать из
эпизодического общения с младшим медперсоналом крохи духовного развития.
Это открытие повергло Наталью в такой ужас (среди цивилизованного города растут
дикари!), что тень его коснулась и Сабурова, -- он тоже едва не поверил, что
ему придется усыновлять несчастных карапузов, наделенных малообещающей, а
возможно, и просто опасной наследственностью. Дружно ожидая от брошенных детей
проявлений этой самой дурной наследственности, именно этим мы "проявления" и
вскармливаем, все так, но -- не может же он, Сабуров, нести ответственность за
все несовершенства мира! Таким порывам приятно отдаваться, если есть кому
вовремя остановить. Как на духу: если бы речь шла только о расходах, он бы не
поскупился. Но ведь надо еще вечно стоять на вахте -- утром волочить в детский
сад младенца, такого же полусонного, как ты сам, если даже есть возможность
поспать. А в другой раз, когда позарез надо быть на службе (отпрашиваться ему
не позволяет нрав), ребенок внезапно объявляет, что его тошнит, что у него
болит головка; мысленно кляня все на свете, а больше всего Наталью, успевшую
ускользнуть на свою треклятую работу, суешь ему градусник (несчастное дитя
бросает на тебя испуганный взгляд, почуяв в этом жесте твое бешенство) --
точно, температура! Бежишь на темную зимнюю улицу, с третьей попытки находишь
исправный автомат и полчаса вызваниваешь врача, и в ожидании его барабанишь
пальцами рук и ног -- вдруг откажется выдать больничный лист (а что сделаешь,
если откажется? Притом больничный отцу выдают либо со скрипом, либо с усмешкой,
а принимают в канцелярии -- уж всегда с ухмылкой), и мечешься по комнате, как
дрессированный тигр в клетке, и жалеешь себя, вместо того чтобы жалеть больного
карапуза.
(Вдруг вспомнилось: однажды он приволок Аркашу, по обыкновению, ровно к семи,
-- только так он еще успевал на службу, -- а садик оказался запертым. Отношения
в институте были таковы, что опаздывать нельзя было ни в коем разе -- либо
потом остаток дней пришлось бы провести на брюхе, -- и он срывающимся от досады
голосом принялся уговаривать Аркашу подождать одному на крылечке. Но Аркаша
вдруг испугался перспективы остаться в одиночестве под морозными звездами и
заплакал. Сабуров принялся его успокаивать голосом переодетого бабушкой волка,
однако Аркаша плакал все безутешнее, и Сабуров, впадая в безумие от мороза,
волчьей тьмы и безысходности, заорал: "Замолчи сейчас же!" -- и тряхнул Аркашу
за грудки, как взрослого, так что онемевший от ужаса Аркаша отделился от земли
-- хвала всевышнему, он этого, кажется не помнит! -- и повис у него в руках.
Это вернуло Сабурову рассудок. "Ничего, ничего, я подожду", -- забормотал он,
положась на волю божию, и она не подвела: чудесным попечением ему удалось
ухватить такси, -- может быть, единственное в городе.
Кстати, и три рубля на такси -- в те времена это тоже была сумма.)
А когда выздоровеет -- хоть завтра, -- еще целый день уйдет на справки, в том
числе -- из санэпидстанции, занесенной черт-те куда и работающей черт-те когда.
А потом снова бесперебойная вахта: не позже восемнадцати как штык быть в
детсаде; покайфовать с книгой, пообщаться с великими тенями -- единственное
общество, в котором Сабуров чувствует себя уютно, -- про это забудь: маленькое
настырное существо будет карабкаться на колени, дудеть в дудку, с преступным
легкомыслием подаренную кем-то из знакомых, колотить в барабан того же
происхождения или жестяной кузов игрушечного грузовика. Шурка по поводу именно
грузовика однажды жалобно взмолился: "Мне его никак не сломать!" -- он всегда
отличался прямотой, не искал эвфемизмов, вроде: "Мне его никак не разобрать".