"Андрей Мелихов. Горбатые атланты, или новый Дон Кишот [new]" - читать интересную книгу автора

девочку, -- словом, в занятиях, которые у молодых считаются залихватскими, а у
взрослых -- утробно-жлобскими.
Обладатели абсолютных ценностей, они были так же счастливы, как обитатели
колдуновского болота, потому что и для них граница области была границей
вселенной. Даже шмотки у них напоминали униформу и ни на ком, кроме них, не
встречались.
Но Сабуров быстро почуял, что не от этого отборного отребья ему нужно ждать
признания, что царство его не от мира сего, что его круг -- великие покойники,
-- а вот Аркаша тянулся к живым... Неужели он извлекает какую-то "любовь" из
общения со своими ублюдками?
Ага, вот и они -- легки на помине. Один звонок -- это к Аркаше, -- мигом
поскакал открывать, как никогда не бросался на его или материн зов. Да и Шурка
вовсе не спешит к дверям на свои условные два звонка, -- к нему-то ходят в день
человек по двадцать-тридцать, к каждому не набегаешься -- то мальчуган из
детского садика: "Сулик дома?", то громила с бородой и львиным рыком:
"Александра позовите". И Шурка встречает их каким-то неслыханным манером:
открывает дверь, и -- тишина. Тишина, тишина, тишина, -- потом -- хлоп -- дверь
закрылась. Все. Визит окончен.
А когда открывает дверь этот дуралей Аркаша, сразу слышится его радостный
захлеб и односложное бульканье в ответ. Этак никогда не будут тебя ценить.
Когда за Аркашей захлопнулась дверь, Сабуров, вместо безмолвствования диванных
пружин, начал слышать Игоря Святославовича, соседа сверху, электрика из
сабуровского института. Невольник традиции, князь Новгород-Северский старался
смыться с работы пораньше -- и оказывался почти раздавленным неподъемной грудой
свободных часов, и конечности его в предсмертных конвульсиях хватались то за
ножовку и молоток, -- и тогда он до глубокой ночи что-то заколачивал и пилил
визжавшую, рычавшую и хрипевшую фанеру, -- то за бутылку, и тогда до утренней
звезды он ругался с женой. Однажды Сабуров, перечитывая ночью "Доктора
Фаустуса", расслышал, как на Игоря Святославовича орала его Ярославна: "А еще
культурный человек, в институте работаешь!"
Слышно было, как он топает из комнаты в комнату, перекатывает какие-то тяжелые
предметы. Потом уселся за дочкино пианино -- культурный человек! -- и принялся
настукивать "чижик-пыжик, чижик-пыжик, чижик-пыжик, чижик-пыжик". Отстукав раз
двести, перешел на классику, -- он каким-то чудесным образом разучил первую
фразу из "Лунной сонаты", но правильно брал лишь несколько первых тактов, а
потом врал немилосердно и притом каждый раз по-новому. В литературном роде это
звучало бы примерно так: "Буря мглою небо кржимнопрдымбам", "Буря мглою
небокторпымбум", "Буря мглондорбырмым", "Буря мглындарбар" -- раз, этак, сто --
сто пятьдесят. Потом без грубых уродований, а лишь с упрощениями: "Бурь мгло нб
крт", "Бурь мгло нб крт", "Бурь мгло...". Ого, что-то новенькое: начал
выстукивать "Похоронный марш" одним пальцем.
Минут через сорок, оторванный от клавиш внезапным приливом воспитательского
усердия, принялся вместе с дочкой разучивать стихотворение, угрожающе
восклицая: "Люблю грозу в начале мая!!!"
Потом загудела вода в ванной. Хорошо бы, утопился... Вдруг в квартире стало
как-то не в меру уютно. Зловещая идилличность создавалась весенней капелью в
коридоре -- там уже стояла большая лужа, а на потолке повисли перлы дождевые...

Игорь Святославович открыл лишь на третьем звонке -- он что-то пилил. Вода из
ванной уже переливалась через порог.