"Александр Мелихов. Интернационал дураков (Роман) " - читать интересную книгу автора

организация. Милосердие - челябинский филиал. Огонек надежды - бывший
пионерлагерь", - компактными осведомительскими пакетами выдавала Женя. "Это
все наши соратники. Товарищи по несчастью. И по счастью тоже. Такие дети,
как у нас, это особое счастье, - корректировал Лев Аронович. - Леша, да
успокоишься ты, наконец?.."
Леша со скрежетом доволок до меня свой стул и сел на него верхом спиною
к президенту, а затем принялся внимательно меня изучать своими стрекозиными
линзами. Но я уже почти привык.
Отчетный доклад Тихона Ильича то и дело прерывали междугородные звонки,
и он никого ни разу не отшил: "Люсенька (Зиночка, Николай
Егорович), у меня - х...х...х... - сейчас совещание, но я тебя -
х...х...х... - слушаю. Не бери - х...х...х... - в голову, я свяжусь с
вашей - х...х...х... - префектурой (мэрией, департаментом), не беспокойся -
х...х...х... - решим вопрос, решим".
Чаще всего он поминал какие-то Лужки - "центр поддерживаемого
проживания инвалидов, первая попытка расселить интернат", как четко,
по-разведчески отрапортовала Женя. "Единственная надежда для наших детей", -
горестно вздохнул Лев Аронович. О Лужках Тихон Ильич говорил с особенной
нежностью. Проемы, унитазы, сухая штукатурка, брус, цемент -казалось, даже
его настоящий сын, неутомимо переворачивавший с боку на бок "Российскую
газету", и то вызывал у него менее нежные чувства. Я все вглядывался и
вглядывался в него влюбленными глазами, кого же он так мучительно напоминает
и подернутым морозной пылью каштановым бобриком, и заметно выдвинувшимися
вперед широкими верхними резцами, и наконец понял - бобра! Несгибаемого
устроителя, который, помести его хоть в театральный зал, все равно начнет
разбирать бархатные кресла на части, чтобы соорудить плотину.
Завхоз-идеалист умел разглядеть и отдельного человека: он безошибочно
высмотрел новое лицо и подошел ко мне дружески пожать руку. Рука у него была
мягкая, но твердая. Настоящая рука друга.
Опасаясь в своей трепетности обеспокоить хотя бы единую мать-героиню, я
вышел последним, однако в дверях все-таки едва не столкнулся с Карменситой.
- Мой сын - дебил! - выкрикнула она отчаянным шепотом и жалобно
улыбнулась своими пунцовыми губами. - Я каждому новому человеку должна это
рассказать, у меня такая обсессия.
Леша сейчас еще ничего, молодец, пишет, читает, снимает головную боль
по телефону, а маленький он еле ковылял, и однажды, изнемогая от жалости к
своему перекошенному, свесившему набок головку дурачку, на детской площадке
среди бессмысленно гомонящей и носящейся взад-вперед детворы вдруг подумала
почти вслух: "Передушила бы их всех..."
И заледенела от стыда и ужаса перед собой.
И каждый раз, когда она в троллейбусе устраивала Лешу на переднее
сиденье - все такого же безжизненного, не способного утереть ни слюну, ни
чего-нибудь похуже, ей всегда хотелось провалиться сквозь землю. Но однажды
она вдруг повернулась ко всему троллейбусу и объявила, словно кондуктор
остановку:
- Граждане, мой сын - дебил!
"Так я теперь и спасаюсь при каждом новом знакомстве - вы уж
извините..." - "Ну что вы, конечно, конечно..."

В автобусе Лев Аронович Лешу отшил - иди, иди, у нас важный разговор.