"Александр Мелихов. Интернационал дураков (Роман) " - читать интересную книгу автора

смотрит на ударников... А между тем литаврист - это сердце оркестра! Юра
Темирканов так и говорил: другие играют палочками, а ты играешь душой. Косой
скользящий удар тарелками - и тут же развернуть их к залу!.. И разом
оборвать, прижать к себе. Чтоб почувствовать, как они дрожат - как пойманная
птица, как человеческая душа!
Он говорил со мною будто задушевным другом: Вагнер, Тангейзер, гибель
богов - теперь он понял, что это такое - мир без бога, теперь он и сыграл бы
совсем по-другому, но он посвятил себя гораздо более высокому делу!
Возлюбить не за силу, талант, красоту, но воистину по милосердию - это была
высота почти божественная. Отсвет божественности лежал на каждом лике
решительно каждой из подтягивающихся на наше заседание несчастных мам. И
если бы не возвышающий обман служения, почти все они были бы обречены на
ординарность.
Вот эта крупная, с продавленным широким носом бой-баба все-таки ни на
миг не забывала о застывшей рядом немой дочери, ее уменьшенной карикатурной
копии, и на каждое ее мычание, не прерывая напористой обличительной речи,
прямо рукой утирала ей вскипавшую в углу жабьих губ желтую слюну, так же
машинально отирая пальцы о подол. И это было неизмеримо более трогательно,
чем тысяча мадонн с ангелочками на руках.
А эта двадцать лет назад ординарно-кукольная девчушка сегодня наверняка
сидела бы оплывающей теткой в свекольных кудряшках при каком-нибудь отделе
кадров и знать не знала бы, с какой невероятной нежностью она способна
смотреть на описывающее по паркету круг за кругом гукающее существо ростом с
пятилетнего ребенка, которому вместо глаз вставили два кружочка студня, а на
место носа косо приткнули мягкую самодельную пирамидку. Ему семнадцать лет,
сама себе не веря, шепнула мне Женя, и его мать тут же воззвала к нему
солидным именем: Матвей, Матвей, поди побегай в тот угол, - и он послушно
отправился описывать гукающие круги в угол посвободнее.
"Он все понимает, - с гордостью обратилась она ко мне - новому и явно
благорасположенному человеку, - а когда мы сюда шли, у него к сандаликам
прилипла травинка, и он так долго ее изучал - он видит такое, чего никто из
нас не видит!" Я постарался выразить величайшее внимание и почтение.
"Глубокая форма умственной отсталости, - прошептала мне Женя, - у него ночью
чуть не каждый час эпилептические припадки, она годами почти не спит,
ложится на матраце рядом с его кроватью: боится, что он задохнется".
"Прирожденный художник, - прошептал мне в другое ухо Лев Аронович. -
Художник, которого общество лишило кисти". Его собственные кисти рук ни
одной минуты не оставались в покое - то наводили беззвучный рокот, то
ударяли в незримые кимвалы, и я был готов благоговейно склонить голову перед
любой непривычностью.
Эта изможденная полустаруха с провалившимся беззубым ртом, среди
душного лета заключенная в закрытое мертвенно-фиолетовое платье, напоминала
раскаявшуюся ведьму, посвятившую остаток дней искуплению прежних злодейств:
словно ядро, прикованное к ее ноге, за нею влачился полный молодой человек с
воспаленным склеротическим румянцем и озабоченным выражением хозяйственника.
К ним ко всем был кто-то прикован: слепая и почерневшая, словно бы сожженная
неведомым фанатизмом, узколицая девушка, чьи бельма отливали перламутром;
охваченная безостановочными корчами девушка-коряга; девушка - воздушный шар,
готовая вот-вот взлететь к потолку; два рослых слепых близнеца с блаженными
улыбками на безволосых скопческих лицах...