"Виталий Мелентьев. Иероглифы Сихотэ-Алиня (про войну)" - читать интересную книгу автора

Андрей точил кинжал о длинный обломок мергеля и, хитро прищурясь,
испытующе посматривал на Сенникова.
Одна только мысль о том, что ему предстоит возиться с этим медвежьим
трупом, в крови, в жиру, вдыхать душный запах туши, показалась Сенникову
совершенно невозможной, нижняя губа его брезгливо оттопырилась, глаза широко
и страдальчески открылись. Он понимал, что отказаться - значит признаться в
своей чрезмерной привередливости и навсегда потерять уважение и Почуйко и
других. Хитрый и бесцеремонный, Андрей поднимет его на смех при любом
удобном случае. Но и приняться за разделку туши он тоже не мог.
Почуйко ехидно усмехнулся и сожалеюще, задумчиво произнес:
- Это верно... Тут тебе командовать не придется. - И вдруг резко, почти
грубо закричал: - Ну чего стоишь, як тот пенек? Тут тебе змиюк немаэ -
можешь ходыть. - И, заметив, что Аркадий дернулся, уже совсем вошел в роль
командира: - Иди докладывай Пряхину, что ты ледачий лодырь, да ще и з
трусцой: мертвого медведя сильней живой змеи боишься.
- Я не боюсь... - вспыхнул Сенников.
- Стыдаешься? - наклоняясь вперед и заглядывая Аркадию в глаза, ехидно
спросил Андрей. - Ручки запачкать не хочется? А коклетки мамкины любил? И
ковбаску хамал? - И уже оглядываясь, укоризненно и насмешливо покачал
головой: - Э-эх вы, городские.
Так непробиваемо и великолепно было почуйкинское чувство собственного
превосходства и снисходительного презрения к городскому и, значит,
легкомысленному человеку, так не вязалось оно с тем, что думал о себе
Аркадий, что он не выдержал - сердито поджал губы, быстро снял снаряжение и
гимнастерку. Закатывая рукава нижней бязевой рубашки, стараясь не смотреть
на медвежью тушу, он решительно шагнул вперед.
- Ну, за чем у вас тут остановка?
Эта вымученная, хотя и произнесенная с великолепной решительностью
фраза не произвела на Почуйко никакого впечатления. Он покривился, нагнулся
над тушей, буркнув Аркадию: "Придерживай", сунул ему в руку еще теплый,
скользкий край шкуры и стал ловко орудовать кинжалом. Он сопел, часто
вздыхал. Глаза у него то сужались, то расширялись, на лице выступали мелкие
капли пота. Ни Аркадий, ни Вася не знали, как болит прокушенная медведем
нога, как ноют ушибы.
- Так шо я тебе рассказывал? - спросил Почуйко у Васи.
- Сосед у вас был... - живо откликнулся паренек и улыбнулся.
- Ага, был. И скажи, скупее его во всей станице не было. С клуба,
бывало, идет в праздник, когда улица вроде бы убрана, и то полные жмени
барахла насобирает. Там сена клочок, там щепку, там гайку, а то косточку - в
утиль сдавал. И вот, понимаешь, завел он свинью. Кабанчика. А жадный же.
Кормов жалко. Так он, паразит, как приспособился? Как только народ на
боковую, он - на порожек, а кабанчика - из закутка. Кабанчик туда, кабанчик
сюда. Жрать ему хочется, аж визжит, побегает, побегает - и на какой-нибудь
огород заберется. Наестся и - домой. Ну, заметили. Отвадили. А кабанчик -
растет, жратвы ему больше трэба... Да держи ты как следует! - прикрикнул
Почуйко на Аркадия и опять мирно, с остановками и почти без украинских
словечек продолжал: - Вот сосед и надумал пускать его на колхозную картошку.
Как раз в тот год надоумили нас яровизированную картошку сажать. А то до
этого у нас ее почти что не было. Ну и там поймали. Оштрафовали. Сосед аж
вызверился и решил: "Зарежу, а то тот кабанчик и меня съест". А жадный же.