"Виталий Мелентьев. Шумит тишина" - читать интересную книгу автора

принюхивающиеся к берегу, к незнакомой желанной земле печальные рыбьи
носы.
Вот так и получилось, что отец своей ругней заставил меня вспомнить о
Чепурихе. А как вспомнил - так уж забыть не мог и в один раздумчивый,
прокаленный солнцем вечер не выдержал и спустился с бугра до ее халупы.
Халупа как халупа. Дверь и окно возле нее. В самый овраг выходит
маленькое оконце - отдушник из клетухи. Там у нее куры, да гусаки, да овцы
с поросенком. Рядом с хибарой - погребок с клуней поверху. Вот и все
хозяйство.
Под застрехой, как водится, перец висит, таранка с чебаком вялится. И -
чистота. В наших местах бабы аккуратистки. Чистоту любят и чистоту блюдут.
А у Чепурихи так аж блестело все. Дворик перед хатой выметен, дорожка
вымощена плитняком, в балочку - ступеньки. А сама хата аж переливается, не
иначе крейду - это мел - она с мылом мешала. Понизу и возле окон -
разноцветные разводы, как у полтавчанок.
Осмотрел я все ее хозяйство, а зайти к ней не могу - боюсь чего-то.
Верно говорят - если брехать долго, так все равно что-нибудь да останется.
И ведь не верил я в людскую брехню, а в душе что-то ворочалось. Однако тут
она сама на порог вышла, остановилась, руки под грудь убрала и смотрит на
меня. Глаза темные, внимательные и улыбчивые.
"Что, казак, батьки не испугался, а передо мной струсил?.."
"Зачем струсил? Просто... Пошто непрошеным в дверь гуркотеть?"
Она улыбнулась. Так улыбнулась, что я сразу понял, почему даже семейные
у нее пропадали.
"Ну что ж... Заходи. Гостем будешь".
Зашел, осмотрелся. Хата и хата. Стол да пара табуреток. В комнате
кровать, комод с зеркалом, юбки на стене на палочке, как на вешалке. Полы
земляные, примазанные глиной, притушенные песочком. Пахнет вкусно -
травками, топленым молоком и еще чем-то здоровым.
Сижу молчу. Она прислонилась к притолоке, руки под грудью сжала и тоже
молчит, только глаза светятся - интересные глаза. Как в них ни взглянешь,
они все кажутся другими, и от этой удивительной их разности становится
постепенно не по себе. Жутко мне под такими глазами было, да еще в тишине.
От страха, должно быть, чтоб самому себе казаться смелым, я и вякнул:
"Смотрю на тебя, тетка Чепуриха, и не пойму: почему тебя люди считают
чертовкой?"
Она вскинула брови, усмехнулась, руками под грудью перебрала, но
промолчала. А я возьми и продолжи:
"Понять не могу, а чувствую - есть в тебе что-то от нечистого. Есть!"
Сказал и побледнел: обидится, выгонит, на всю округу ославит, а то еще
напустит порчу. Ведь хоть жила на отшибе, а вот, поди ж ты, знала, что
меня батя ругал, знала, что бабы сплетничали. Значит, кто-то ж ходил к
ней, передавал пересуды.
Но Чепуриха не обиделась, вздохнула и ответила очень раздумчиво:
"Другого б отшила так, что навек запомнил, а про тебя слыхала. Потому
говорю - сама, дружок, не знаю. Чистое ли тут дело, нечистое - не знаю, а
только сама на себя смотрю и себя не понимаю. Иной раз, веришь, аж зареву.
Но разве бабьи слезы когда-нибудь помогали? Так ничего и не знаю".
"Как же так? Живешь, а не знаешь? Так не бывает".
Она вспыхнула, выпрямилась, но ничего не ответила, круто повернулась и