"Виталий Мелентьев. Шумит тишина" - читать интересную книгу автора

От того необыкновенного рыбьего средоточия, костяного шуршания,
всплесков, а может, и еще из-за чего-нибудь на душе было муторно, злобно и
тоскливо. Хотелось словно бы вырваться из чего-то, уйти в совершенную
неизвестность, но в какую-то такую, которую не то что знаешь, а как бы
предугадываешь.
Под это костяное шуршание все время казалось, что и рыба тоскует и
печалится оттого, что не дано ей выйти на берег, не дано подышать степным
вперемешку с морским, необыкновенным воздухом, поползать, пошуршать
шелковистым ковылем и горькой полынью.
Не знаю, как кому, но мне в такие годы - а они на моей памяти были
всего раза три, не более - казалось, что рыба приходит в эти места не
случайно, что ей надоело болтаться в сырой воде, а как выбраться на сухую
землю, она не знает.
Вот в такие ее приходы и жирели местные рыбаки. Били они эту рыбу
баграми, тянули руками, оглоушивали деревянными молотами, которыми лед для
ледников колют, совершенно сатанея от крови, слизи и невиданного
богатства. Но вот что удивительно - как ни жадничали, как ни лютовали, а
все-таки почти никто больше двух дней такой бойни не выдерживал. Плевался
в сердцах, ругался и решал: "Хай она сказится, и та рыба, и то богатство -
совсем с ума спятить можно!"
На третий день рыба еще как бы толкалась, как бы раздумывала и
осознавала, что на берег ей не выбраться, что необыкновенный воздух не для
нее, и начинала медленно расходиться. После этого пропадала она надолго и
ловилась в заливе, как всегда ловится. А в необыкновенные годы косячного
хода вот как раз на таганрогском базаре икра и стояла кадками и макитрами.
И еще было замечено, что после такого уловистого года на превосходном
том бугре поднимался невиданный бурьян - жирный, пахучий и такой густой,
что продраться сквозь него не было никакой возможности. На второй год
бурьян был поменьше, потом еще меньше, а потом все входило в норму. Ясно,
что косить тот бурьян никто не косил, и, может, потому земля на бугре была
иссиня-черной, и чернозем тот был приметно толще, чем по соседству, а сам
бугор - выше.
Ясное дело, на такую землю под самым косячным местом зарились многие.
То тот, то другой, бывало, перебирался, строился, огороды разводил,
птицу-живность. Может, от бурьянов или еще от чего, но каждый, кто здесь
поселялся, словно бы пропитывался грустным, желчным бурьянным запахом и
задумывался. Умирать, правда, никто не умирал. Наоборот, даже старики
словно бы крепчали и молодели - морщинок у них становилось меньше, спина
распрямлялась, а главное - глаза молодели. Пропадала в них стариковская
тускловатость, и появлялось что-то туманное, грустнее, но молодое.
Однако жить здесь никто подолгу не жил. Два, три, редко, четыре года.
Потом новоселы распродавали живность, скарб, каюки с бандами, бросали
мазанки и уходили. И никто в родные селения не возвращался: всех тянули
дальние места. Растекались люди по всей России, а иные нанимались на
заграничные пароходы и вовсе пропадали.
На Чертовом бугре при мне никто не селился. Только остатки саманных
хибар - груды оплывшей глины с соломой - на провесне проступали сквозь
прошлогодний бурьян. Вот этими-то хибарами и попрекал меня отец.
"Я тебя растил, я тебя кохал, а ты совсем сдурел - повадился на Чертов
бугор. Ты шо, не знаешь, шо оттуда только сумные думки тягают? Полудурком