"Юрий Медведь. Исповедь добровольного импотента " - читать интересную книгу автора

пел ему свои сучьи песни! А ваш пахан чалился бы сейчас на штрафняке среди
сук и быков без гужона и кайфа. Но я при полном цимусе, а менты с голямым
вассером харятся! Значит он мужик правильный, не дал себя уфаловать. И
поэтому, выходит ему амнистия. А если кто вздрочится на него баллон
накатить, того самолично на четыре точки поставлю, а пятую законопачу по
самые гланды. Это говорю вам я - марвихер Клещ, коронованный самим
Бриллиантом!
Вот так и прописался я на своем новом месте жительства.
Ну и потянулись мои бушлатные денечки один за другим угрюмым строем.
Первый год я все весточки ждал от моей "марухи", от "занозы" моей сердечной,
так на зоне любовниц называют. Напрасно. Ни одного словечка до конца срока.
Ну, и озлобился я, решил - все: из сердца вон! Чифирил до одури, до полного
столбняка, только бы не думалось о ней, не вспоминалось.
Но куда там. Как только оказался за воротами, глянул на солнышко,
глотнул вольного ветерка и тут же ошалел. Забродила во мне юношеская
страсть, поднялась и брызнула, как пена из откупоренной бутылки "Игристого".
Помчался я к своей губительнице, забыв про все обиды. Да и куда мне
оставалось подаваться-то? Одна она у меня была в этой жизни, одна, как
смерть - куда ни иди, все одно к ней вырулишь.
Прибыл. А там ждет меня известие, что, мол, скурвилась некогда первая
красавица. Когда меня засадили, мужа ее по-тихому сместили. Тот в запой и с
треском выпер свое злосчастие.
Родственников у нее не оказалось, профессией никакой не владела. Да и
на что она годна-то?! Да к тому же с такой характеристикой. В общем, пошла
моя голуба по рукам.
Сначала, директор ресторана шефство взял. Попользовался, передал
завмагу. Того под суд потянули, он начальнику автобазы посоветовал. Загудела
бедняжка от такой перекатной жизни без оглядки на стыд и совесть. И ныне,
говорят, катается с шоферней - с утра уже вдрабадан и в любой момент для
всех доступная.
Нашел я ее в придорожной чайной. Как увидел, так зажмурился. Что
сталось с ней, с ланью моей гладкотелой! Пожухла вся от и до, как овчинка,
брошенная на солнцепеке. Стою, ком в горле разбухает, вот-вот слезы брызнут.
Тут она меня и приметила. Прищурила свои мутные глаза и вдруг как захохочет
прямо мне в лицо.
- Что, красавчик, не узнаешь свою милашку?! Вот она я! Вся как есть
твоя! Наливай!
Сгреб я ее, уткнулся куда-то в шею и заплакал. Слышу, шепчет:
- Прости ты меня... Прости, если можешь... Сука я поганая... Любила
тебя, жаворонка звонкоголосого, и сама же погубила!
Поднял я ее тогда на руки и унес в свою хибару. Искупал, как младенца,
и спать уложил. "Что ж, - думаю, - надо жить дальше. Что было, то прошло, а
что будет - кто ж про то знает?"
Стали мы с ней к простой жизни приучаться. Хозяйство завели:
кружки-ложки, занавески. Я вкалывать пошел. Петь-то мне уж заказано было.
Голос тем крысьим мышьяком как ржой разъело, только ворон стращать. Зато
приучила меня тюрьма мантулить без всякой брезгливости. А мне даже
нравилось. Задача одна - бери больше, кидай дальше. Ну и сошелся я с
бригадой шабашников. Кому печь сложить, кому крышу перекрыть, а кому баньку
срубить. Взяли меня подручным. Работы - делай не переделаешь. И при деньгах