"Майра. Пророк " - читать интересную книгу автора

душевной маеты, Межутов покинул кухню, натянул старый грубый свитер и вышел
на балкон. Как-то так случилось, что он не пристрастился к курению, хотя и в
старших классах школы, и в армии, и потом в жизни ему частенько приходилось
делать вид, что курит, чтобы не выглядеть белой вороной. Он повертел в руках
пачку "Петра I", почти полную и сильно помятую после месячного таскания в
кармане пиджака, достал сигарету и закурил. Равновесие возвращалось медленно
и, как Александр уже знал по опыту, было недолгим и ненадежным. Он вообще в
последнее время жил в каком-то очень ломком, изменчивом мире: то умирал
внезапно и скоропостижно кто-то из приятелей, то на экране телевизора
"Боинги" рушили спесиво-незыблемые башни небоскребов, то с детства знакомые
названия улиц вдруг заменялись новыми, к которым приходилось долго
привыкать... Будь у него в душе покой, возможно, это все не действовало бы
так угнетающе. В конце концов, люди смертны, а улицам все равно, как
называться. Но Межутову все чаще казалось, что за всем этим расползающимся,
как гниющая плоть, миром вот-вот откроется что-то мрачное и до жути
реальное - гораздо более реальное, чем укладывающийся спать город, на
который он смотрел со своего балкона, да и чем он сам...
Вот так вот живешь и пишешь, пишешь и живешь. Печатаешься, получаешь
гонорары, читаешь про себя рецензии - не всегда доброжелательные, но все же
заставляющие что-то внутри трепетать от тайного восторга. Мол, вот ведь, не
прозябаю в безвестности, иных и не ругают, а просто не замечают, а на меня
сам К. обратил внимание, ни дна ему ни покрышки за то, что гадость про мой
новый сборник написал! И поначалу даже есть в этом какой-то кураж: читатели
автографы на встречах просят, светочи нынешней литературы милостиво кивают,
и на банкетах в честь очередных Букеров ты свой, так что даже встречают
добродушной усмешкой и фразой из анекдота: когда же, мол, ты-то? И можно
упиваться этой пестрой жизнью очень долго - пока однажды ночью вдруг не
разбудит непонятный экзистенциальный ужас, и ни с того ни с сего не задашься
вдруг вопросом: а что же я, в действительности, делаю?
Вот он я, поэт и писатель, привыкший складывать в строку слова, как
кирпичи в стену. Обычные слова, которые мы каждый день говорим на кухнях, в
троллейбусах, в поликлиниках... И вот я беру и ставлю их как-то по своей
прихоти, и что-то такое с ними случается, отчего они начинают жить отдельно
от меня, и в какой-то миг я обнаруживаю, что и власть-то моя над ними -
только призрачная. Объясните мне этот научный факт с точки зрения диалектики
и материализма...
Что же, что я делаю с людьми? Дарю им что-то - или отнимаю? Утешаю или
мучаю, лечу или калечу? Выплеснешь вот так на бумагу нечто,
"самовыразишься", и только потом задумаешься, что же ты такое в мир от себя
отпустил. И едва задашься этими вопросами - все, кончилась безмятежная
жизнь! Словно невидимая болезнь разъедает изнутри, так и жжет, и скребет, и
дергает, и от привычных, вполне милых и респектабельных лиц и разговоров
почему-то становится тошно... "Что-то вас, Саша, давно на заседаниях не
видно. Совсем забыли нас, загордились? Шучу, шучу!"... "Куда это вы пропали,
Александр Николаевич? Про вас на днях сам М.Н. спрашивал, интересовался, как
у вас дела"... А жизнь крутится, как заведенный давно механизм, и вроде бы
ничего внешне не поменялось, но ты-то знаешь, что главное колесо
изнашивается, изнашивается, да и сломается однажды... И что тогда?
Город вокруг был темным, час стоял поздний. Александр с тоской
вглядывался в очертания таких знакомых при дневном свете зданий, потом