"Майра. Пророк " - читать интересную книгу автора

символами безопасности и благополучия. И временами кажется, что ничего
другого нам и не нужно, и все, что сверх этого, есть некое барство, излишек,
надуманная роскошь, а то и навязанная кем-то обуза...
Межутов небрежно, нехотя перелистал странички со стихами. Вид их ему не
нравился - черные строчки тревожили своей изломанностью, а изломанности не
хотелось, хотелось покоя и домашних булочек с корицей. Названия, набранные
вызывающе большими буквами, смотрелись нарочито и тоже говорили сами за
себя: "СУМЕРКИ МИРА", "ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ", "ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ", "МЕРТВАЯ
ЗОНА"... Межутов вспомнил настойчивый голос Риммы Львовны в телефонной
трубке, тяжело вздохнул и заставил себя читать.
Некоторые стихи он прочел даже дважды или трижды, стараясь уяснить, что
именно его в них не устраивает. Все они его безмерно раздражали. Порой в них
встречались драгоценные, по мнению Александра, строчки, но они терялись в
навязчивом рОковом ритме, ломались, как спички, на глазах искажались и даже
вообще выворачивались наизнанку. Может, как раз в этом и состоял "драйв", о
котором говорила Римма Львовна, но смысла его Межутов не понимал, и от всего
написанного ему только делалось тоскливо на душе.
В своих стихах он всегда старался сохранить мир в целости. Пройдя через
год войны, которая на его глазах день за днем разрывала все его
представления о ценности человека - любого! - неповторимости, невозвратности
и таинственной, даже мистической необходимости каждого из живущих на этой
земле, он утратил всякое стремление препарировать свою или чужую душу
творческим скальпелем. Ему казалось, что стоит невзначай повредить некую
хрупкую оболочку - и тайна будет попрана, безобразно опрощена, и тогда смысл
поэзии, да и любого другого искусства будет навсегда утрачен. Александра
всегда приводило в изумление, с какой ухарской бестрепетностью такое
вскрытие производят другие, вываливая на всеобщее обозрение содержимое своих
душ, которое, как он и боялся, в лучшем случае оказывалось похожим на
пластиковый муляж эмбриона или наглядное пособие для начинающих
патологоанатомов.
А вот Димины стихи напомнили Межутову какой-то хитрый, сделанный с
загадочной целью механизм. Под налетом мальчишеской бравады, между
плосковатых рок-лозунгов так и чудилось поблескивание никелированных частей,
холодное внимание неживого мозга... Это была жестокая машина, потому что она
мучила и ничего не давала взамен, никакой надежды. Инструмент, который
резал, но не лечил, а так и оставлял рану открытой, не заботясь даже
остановить кровь. Когда Межутов нашел это сравнение, по его коже пробежали
мурашки. При этом автора трудно было обвинить в отсутствии таланта. Конечно,
парень не был полностью самостоятелен, хватало у него и штампов, и
невольного подражательства, и глупого, с точки зрения Межутова, стремления
оригинальничать. И все же...
Александр вдруг ощутил в мозгу что-то вроде яркой, болезненной вспышки,
так что даже тихо застонал. Вот оно! Этот злосчастный Дима - действительно,
как говорила Римма, вроде самого Межутова, такой же мучитель себя и других:
задает вопросы и ждет ответа, не понимая, что ответ может прийти только
изнутри него самого. Но Диме-то девятнадцать, а Межутову - два раза по
девятнадцать, главная часть жизни уже прожита, а оттого и муки глубже, и
надежды на избавление - меньше... И если так и умрешь, ничего не поняв -
зачем тогда жил, спрашивается?
Чувствуя приближение приступа знакомой, доводящей до исступления