"Франсуа Мориак. Пустыня любви" - читать интересную книгу автора

вскрикивала: "Осторожно! Ты ее искалечишь! Какой он грубый..." Тут бабушка
Курреж откладывала в сторону вязанье, поднимала на лоб очки, и лицо ее
растягивалось в улыбке: она горячо хваталась за любое свидетельство в пользу
Раймона:
- Вот видите, как он обожает детей, и в этом ему нельзя отказать - он
всегда готов возиться с малышами.
И старуха уверяла, что, раз он так любит детей, значит, по натуре он
добрый:
- Достаточно увидеть Раймона с его племянницами - и всякий убедится,
что это вовсе не испорченный мальчик.
Действительно ли он любил детей? Ему надо было ощущать в руках что-то
живое, теплое, свежее, это как бы оберегало его от тех, кого он про себя
называл "трупами". Раймон бросил хрупкое тельце на кушетку, выбежал из
комнаты в сад и начал вприпрыжку носиться по устланным листьями аллеям, -
клочки блеклого неба, видные сквозь голые ветви, освещали ему дорогу. В окне
второго этажа горела лампа - там был кабинет доктора Куррежа. Неужели Раймон
и сегодня пойдет спать, не поцеловав отца? Ах, довольно и того, что они
почти каждое утро проводят вместе, во враждебном молчании: на рассвете
двухместная карета доктора отвозила отца и сына в город. Раймон вылезал у
заставы св. Генезия и по бульварам доходил до коллежа, доктор же ехал
дальше, к больнице. Три четверти часа они сидели бок о бок в этой клетке,
пахнущей старой кожей, меж двух окон с мутными от дождя стеклами. Врач,
который несколькими минутами позже у себя в клинике будет непринужденно и
властно разговаривать с подчиненными и со студентами, уже не один месяц
тщетно искал слова, способные смягчить это существо, которому сам он дал
жизнь.
Как проложить путь к этому сердцу, ожесточившемуся в постоянной
самообороне? Когда доктор радовался, что нашел наконец подход, и обращался к
Раймону с тщательно продуманными словами, он этих слов не узнавал, - так
подводил его собственный голос, звучавший насмешливо и сухо. Всю жизнь он
страдал оттого, что не умел выразить свои чувства. Доктор Курреж славился
своей добротой исключительно потому, что о ней свидетельствовали его добрые
дела; не будь их, никто бы и не узнал об этой глубоко запрятанной, об этой
заживо погребенной доброте. Невозможно было, скажем, заставить его выслушать
изъявления благодарности, - он что-то бурчал и пожимал плечами. Сколько раз,
катя дождливым утром в тряском экипаже рядом с сыном, он безмолвно вопрошал
замкнутое лицо мальчика! И невольно как врач истолковывал некоторые
признаки, которые подмечал в облике этого злого ангела, - обманчивую
кротость глаз, обведенных темными кругами. "Бедный мальчик считает меня
своим врагом, это не его вина, а моя". Он упускал из виду то свойственное
подросткам чутье, которое безошибочно подсказывает им, кто их действительно
любит. Раймон улавливал немой зов отца, он не смешивал его с остальными
членами семьи - но оставался глух. Впрочем, он бы и не знал, что сказать
робевшему отцу, ибо сам, несомненно, внушал ему робость, и это его еще
больше замораживало.
Случалось все же, что доктор вынужден был делать выговор сыну, но он
старался при этом взять как можно более мягкий, даже товарищеский тон.
- Я опять получил письмо от вашего ректора, оно касается тебя. Бедный
аббат Фарж, ты его сводишь с ума! Похоже, это ты пустил в классе книгу по
акушерству... ты ее стащил из моей библиотеки. Не скрою, возмущение аббата