"Франсуа Мориак. Пустыня любви" - читать интересную книгу автора

воинскую команду, и когда Мадлена заметила: "Может быть, это просто
недомогание..." - лейтенант перебил ее:
- Да нет, Мадлена, случай очень серьезный, твоя мать права.
Когда же молодая женщина посмела что-то возразить, он крикнул:
- Я ведь уже сказал, что твоя мать права! Неужели непонятно?

* * *

Поднявшись во второй этаж, г-жа Курреж-старшая тихонько постучала в
комнату сына, сидевшего за столом над раскрытыми книгами. Не задав ему ни
единого вопроса, она села и молча принялась вязать. Если бы ее сын пожелал
прервать молчание и отчужденность, если бы у него явилась потребность
говорить, - что же, она была тут, рядом, готовая его выслушать, однако
безошибочное чутье подсказывало ей, что не надо лезть к нему в душу.
Какой-то миг ему хотелось исторгнуть все, что его душило, но ему пришлось бы
начать издалека, пришлось бы выпустить из темницы все свои муки вплоть до
последней, сегодняшней... А как объяснить несоизмеримость своих переживаний
с причиной, их вызвавшей? Ничего особенного ведь не случилось: в назначенный
час, когда доктор примчался к Марии Кросс, слуга объявил ему, что мадам еще
не вернулась; он забеспокоился, но решил подождать в пустой гостиной, где
стенные часы стучали медленней, чем его сердце. Лампа освещала балки на
потолке - причуду архитектора, на маленьком столике возле дивана стояла
пепельница, полная окурков: "Она слишком много курит, отравляет себя".
Сколько книг! Но ни одной разрезанной до конца. Он перевел взгляд на тяжелые
портьеры из выцветшего шелка с дырками внутри складок. Повторяя про себя:
"Роскошь и нищета, нищета и роскошь", - взглянул сначала на стенные, потом
на свои часы, решил, что через четверть часа уйдет, - казалось, время бежит
быстро. Но чтобы оно не прошло совсем уж незаметно, доктор запретил себе
думать о своей лаборатории, о прерванном опыте. Он встал, приблизился к
кушетке, опустился на колени, боязливо, искоса поглядев на дверь, и зарылся
лицом в подушки... Когда он поднимался, его левое колено издало привычный
треск. Он остановился перед зеркалом, потрогал пальцем набухшую височную
артерию и подумал вслух, что всякий, кто увидел бы его в эту минуту, счел бы
сумасшедшим. По привычке ученого все сводить к формулам он сказал себе:
"Стоит нам остаться наедине с собой, как мы становимся сумасшедшими. Да, наш
самоконтроль выключается, когда над нами нет контроля других". Увы! Эти
рассуждения как раз и съели те четверть часа передышки, которые он себе
разрешил.
Как объяснить матери, которая сидит здесь и ждет, чтобы он ей открылся,
какую безмерную тоску он пережил в те минуты, минуты вынужденного отказа от
ежедневного грустного счастья - беседы с Марией Кросс. Нет, это не вызывало
желания излить душу кому бы то ни было, хотя бы и родной матери. Кто из нас
обладает даром в нескольких словах обнажить свой внутренний мир? Как
выделить из этого неостановимого потока главное, а не второстепенное? Надо
говорить либо все, либо ничего. Да и что может понять сидящая здесь старая
женщина в той глубинной музыке, которая звучит в душе ее сына, в ее кричащих
диссонансах? Сына, человека другого пола - другой породы. Ничто так не
отдаляет нас друг от друга, как пол, словно расстояние между двумя
планетами... В присутствии матери доктор вновь переживает свое страдание, но
не рассказывает о нем. Он вспоминает, что, устав дожидаться Марию Кросс, уже