"Франсуа Мориак. Пустыня любви" - читать интересную книгу автора

его жена, хотя она уже много лет страдала от своей безответной нежности,
предполагала у него только физическое недомогание и каждый раз, когда он
садился напротив нее и подпирал руками измученное лицо, упрямо твердила:
- Мы все считаем, что ты должен показаться Дюлаку.
- Дюлак не сообщит мне ничего такого, чего бы я не знал сам.
- Разве ты можешь сам себя выслушать?
Доктор не отвечал, прислушиваясь к тревожному биению своего сердца,
которое словно держала, легонько сжимая, чья-то рука. Ах, он, конечно, лучше
мог сосчитать удары в собственной груди, чем у какого-нибудь пациента, -
удары сердца, трепещущего от той игры, которой он предавался возле Марии
Кросс: как трудно ему было ввернуть словечко понежнее, намекнуть на свою
любовь женщине, почитавшей своего врача, словно праведника, искавшей у него
духовного утешения.
Доктор снова во всех подробностях переживал последний визит к ней:
карету он оставил на дороге перед Таланской церковью и пошел пешком по
улице, блестевшей лужами. Сумерки спустились так быстро, что, когда он
входил в ворота, уже стемнело. В конце запущенной аллеи горел фонарь,
бросавший красноватые отсветы на окна первого этажа невысокого строения.
Доктор не позвонил; никто из слуг не вышел ему навстречу и не проводил
через столовую; без стука вошел он в гостиную, где Мария Кросс лежала на
кушетке с книгой, но при его появлении не встала, а даже еще несколько
секунд продолжала читать и лишь после этого сказала:
- Ну вот, доктор, я в вашем распоряжении. Она протянула ему обе руки и
чуть подобрала ноги, чтобы он мог присесть на кушетку.
- В это кресло не садитесь, оно сломано. Вы же знаете - здесь уживаются
роскошь и нищета.
В загородном доме, где Виктор Ларуссель поселил Марию Кросс, посетитель
то и дело спотыкался о рваные ковры, а в складках занавесей прятались дыры.
Временами Мария Кросс умолкала; однако для того, чтобы доктор мог подвести
разговор к признанию, которое он решил ей сделать, надо было снять зеркало
над кушеткой, зеркало, где отражалось его лицо, почти скрытое бородой, его
налитые кровью глаза, испорченные микроскопом, лоб с залысинами,
появившимися еще тогда, когда Поль Курреж держал конкурс в ординатуру. И
все-таки он попытает счастья: прелестная рука свешивалась с кушетки, почти
касаясь ковра, - он схватил ее и сказал вполголоса:
- Мария...
Она не отняла доверчивой руки.
- Нет, доктор, температуры у меня нет. - И прибавила, так как привыкла
говорить только о себе: - Я сделала то, что вы, мой друг, наверняка
одобрите: сказала мосье Ларусселю, что коляска мне больше не нужна, - пускай
продаст ее и лошадей и рассчитает Фирмена. Но вы же знаете, какой это
человек, - он совершенно неспособен понять благородные побуждения. Он
расхохотался и заявил, что ради каприза, который не продлится и нескольких
дней, незачем "все здесь переворачивать вверх дном". Но я стою на своем и
отныне буду ездить только на трамвае, в любую погоду, - уже сегодня ехала,
когда возвращалась с кладбища. Я подумала, что вы будете мною довольны. Так
я чувствую себя не столь недостойной нашего маленького усопшего, меньше
чувствую себя... содержанкой.
Последнее слово она произнесла еле слышно. Ее прекрасные, полные слез
глаза были устремлены на доктора, смиренно испрашивая его одобрения, и он