"Франсуа Мориак. Пустыня любви" - читать интересную книгу автора

таким нестерпимым зноем. А ведь он не забыл, какое лето может быть в Бордо,
где ближние холмы служат заслоном от северного ветра, а песок и сосны,
подступающие к самым городским воротам, удерживают и копят жару; лето в
Бордо, где почти нет деревьев, если не считать городского сада, - в тот год
изнемогавшим от жажды детям казалось, что за его великолепными решетками
чахнет последняя на свете зелень.
Но быть может, в памяти Раймона огонь небесный в то лето смешался с
пламенем, пожиравшим его изнутри, - его и шестьдесят других таких же
подростков, запертых во дворе коллежа, отделенном от соседних дворов рядом
уборных. Нужны были два надзирателя, чтобы присматривать за этим стадом
мальчишек, которые уже перестали быть детьми, но еще не стали мужчинами.
Юная человеческая поросль, хилая и страждущая, вытянулась вверх за несколько
месяцев неудержимого и мучительного роста. Но в то время, как свет и его
обычаи понемногу придавали должную форму другим молодым деревцам - отпрыскам
знатных семейств, Раймон Курреж еще без удержу расходовал весь свой пыл. Он
внушал страх и трепет учителям, которые всячески старались изолировать от
остальных этого мальчишку с порезами на лице (его детская кожа пока еще
плохо переносила бритву). В глазах примерных учеников он был порочным
существом, - о нем рассказывали, будто он держит в бумажнике фотографии
женщин, а во время службы в часовне читает "Афродиту", вложив книжку в
молитвенник... "Он утратил веру... Эти слова наводили на весь коллеж такой
ужас, как если бы в доме умалишенных пронесся слух, что самый буйный из его
обитателей сорвал с себя смирительную рубашку и голый бродит в окрестностях.
Было известно, что в те редкие воскресенья, когда его не наказывали, а
отпускали домой, Раймон Курреж прятал подальше свою школьную форму и фуражку
с монограммой Пресвятой Девы, надевал пальто, купленное в магазине готового
платья Тьерри и Сиграна, напяливал на голову смешной котелок, вроде тех,
какие носят полицейские в штатском, и отправлялся в подозрительные балаганы
на ярмарке; однажды его видели в одном из них с потаскухой неопределенного
возраста.
Когда в день торжественной раздачи наград гостям, укрывшимся от зноя
под сенью пожухлой листвы, было объявлено, что ученик Курреж, безусловно,
переведен с отметкой "вполне удовлетворительно", лишь он один знал, что
заставило его, при его явной несобранности, приложить столько усилий, чтобы
выдержать экзамен. Им завладела навязчивая идея, сделавшая его
нечувствительным ко всем придиркам, скоротавшая ему часы заточения среди
серых, облупившихся стен школьного двора, - то была идея ухода, бегства из
дома однажды на заре летнего дня, бегства по Большой Испанской дороге,
которая проходила мимо владения Куррежей и была скорее загромождена, нежели
вымощена огромными булыжниками, - память об Императоре, о его пушках и
обозах. С каким восторгом предвкушал Раймон каждый шаг, отдалявший его от
коллежа и постылой семьи! Существовал уговор: если Раймона переведут в
следующий класс, отец и бабушка дадут ему каждый по сто франков; поскольку
восемьсот у него уже есть, он таким образом окажется владельцем
тысячефранкового билета, благодаря которому, как он надеялся, сможет
разъезжать по свету, все увеличивая расстояние между собой и своими. Вот
почему он занимался и когда бывал наказан, не обращая внимания на игры
товарищей. Иногда он закрывал книгу и с упоением предавался своим мечтам:
путь его пролегал через сосновые рощи, где стрекотали кузнечики; устав от
дороги, он останавливался в прохладной, сумрачной харчевне на краю деревни