"Франсуа Мориак. Подросток былых времен (Роман)" - читать интересную книгу автора

ее щепетильность, а что-то нарочитое, какой-то неуловимый оттенок в
голосе. Я понял это не сразу; только час спустя, когда я медленно
поднимался по лестнице своего дома на улице Шеврюс, меня охватила тревога,
которую пробудила во мне Мари. Дело было не в затруднениях религиозного
порядка, на которые она намекала, а в том, почему она вспомнила о них,
заговорила о них. И вдруг, когда я остановился передохнуть на лестничной
площадке, где попахивало газом, я произнес полным голосом: "Она
притворялась". Вспышка интуиции внезапно все озарила.
Я не поддался. Этот дар, которым я так кичился, не выдумал ли его я
сам? А может, меня убедил в этом Донзак. Я сходил с ума, боясь, что дурачу
самого себя. Я попытался успокоиться.
Шаг за шагом я восстановил в памяти все, что рассказала мне в этом кафе
Мари, и скрытые мотивы и причины вдруг осветились беспощадным светом: все
было заранее продумано - это очевидно, я должен был узнать из ее
собственных уст о растрате, которую совершил ее отец, об этом мрачном
происшествии и обо всем, чем оно для нее обернулось. Никакие сплетни ей
теперь не страшны. Она защитилась. Без сомнения, она ожидала другой
реакции с моей стороны после нанесенного удара. Почему она произнесла эти
неожиданные слова "ты христианин"?..
"Ты христианин, ты христианин..." Черт возьми! Это значит, вне брака,
от которого она, разумеется, отказывается, больше того, якобы не допускает
и мысли о нем, между нами ничего невозможно. Вот в чем следовало меня
убедить. Я ответил ей весьма легкомысленно, чтобы она не беспокоилась о
христианине, он охотно согласится стать грешником, с этим он уже как-то
свыкся.
- Нет, Мари, не беспокойся: felix culpa! [Счастливый грех (лат )] Если
только грех может принести счастье...
Однако Мари не ошиблась: я никогда не порывал с религией.
Для меня нестерпима даже самая мысль об этом. Как странно, что она
догадалась. Откуда она это знала? Трудно поверить, чтобы женщина ее среды,
по-видимому совершенно равнодушная к вопросам религии, могла по немногим
сказанным мною словам заключить, что причащение святых тайн мне куда
нужнее, чем неосвященные хлеб и вино. Она это знала. Она слыхала об этом
от другого. От кого?
О боже, боже! На этой мрачной площадке я вдруг увидел все и был
ослеплен своим открытием. Она мне солгала. Симон Дюбер, не замеченный
мною, должно быть, видел меня в лавке и сказал Мари: "Знаю я его, вашего
бедного студента, знаю я вашего ангела". Они действовали заодно. Но, в
конце концов, у нее не было никаких оснований предполагать, что я поражен
болезнью, свойственной многим юношам, которые считают, будто ни одна
женщина не может их полюбить ради них самих. Не делал ли я каких-нибудь
признаний Симону на этот счет? Нет... Да! Вспомнил! Рассказывая ему о
бордоской ярмарке, об этих анатомических восковых муляжах, я
разоткровенничался. "Он все передал ей. И она тотчас же заговорила о своем
собственном отвращении.
Она играла наверняка". Я твердил себе: "У тебя нет никаких
доказательств! Ты жертва арабского сказочника, который живет в тебе и
неустанно придумывает всякие истории, чтобы заткнуть щели между
прочитанными тобой книгами, чтобы в стене, отгородившей тебя от мира, не
было ни единого просвета. Но на сей раз история, которую ты сочиняешь, -