"Франсуа Мориак. Клубок змей" - читать интересную книгу автора

казалось, что она не заботится о моей будущности. А бедная мама каждый
день с трепетом ждала "часа термометра". От еженедельного взвешивания моей
особы зависела и ее скорбь и ее радость. Много лет спустя, когда мне
пришлось изведать, как горько лежать больным, если никого решительно твоя
болезнь не тревожит, я подумал: судьба справедливо наказывает меня за мою
черствость, за то что я не ценил обожавшую меня мать.
С первых же весенних дней я "выправился", как говорила мама, и
буквально воскрес. Стал шире в плечах, возмужал. Мой организм, совсем было
захиревший от нездорового образа жизни, окреп и развился в сухой лесистой
местности, покрытой зарослями толокнянки, дрока и соснами, под которыми
приютился Аркашон, - в те годы он еще был просто деревней.
И как раз в это время мать сообщила мне, что она нисколько не боится за
мою будущность, ибо у нас с ней есть весьма недурное состояние, и оно с
каждым годом все увеличивается. Спешить мне не к чему, тем более, что от
военной службы меня, наверно, освободят. У меня врожденный дар слова,
поражавший всех моих учителей. Мне лучше всего поступить на юридический
факультет; там все науки я постигну без особого труда и очень скоро стану
знаменитым адвокатом, а если захочу, могу заняться политической
деятельностью. Размечтавшись, мама говорила, говорила, открывая мне свои
планы, а я слушал ее в угрюмом, злобном молчании, рассеянно глядя в окно.
Я уже начал "ухаживать". Мама наблюдала за мной с боязливой
снисходительностью. Позднее, когда мне пришлось жить в кругу твоих родных,
я увидел, каким важным пороком считают в религиозной семье распущенность.
Но моя мать видела тут лишь одну опасность: как бы это не повредило моему
здоровью. Убедившись, что я не злоупотребляю такого рода удовольствиями,
она стала смотреть сквозь пальцы на мои вечерние отлучки и требовала
только, чтобы к двенадцати часам я был дома. Не бойся, я не стану
рассказывать о своих юношеских любовных шалостях. Я знаю, тебя приводят в
ужас такие истории, да и похождения-то у меня были весьма убогие.
Но они стоили мне довольно дорого, и я страдал из-за этого. Мне было
обидно, что во мне самом так мало привлекательного, что и молодость мне не
помогает. А ведь, кажется, я не был уродом. Черты лица у меня, как
говорится, правильные. Женевьева - вылитый мой портрет, а в девушках она
была очень хороша. Но я принадлежу к той породе людей, про которых
говорят, что у них нет молодости. Неприятно смотреть на угрюмого малого,
когда в нем совсем нет юной свежести. Одним уж своим хмурым видом я
Замораживал людей. И чем лучше я это сознавал, тем больше мрачнел. Я
никогда не умел одеваться, выбрать галстук, красиво завязать его. Никогда
я не умел беззаботно отдаться минуте веселья, посмеяться, подурачиться.
Невозможно даже было представить, чтоб меня кто-нибудь пригласил на
веселую приятельскую пирушку; такие гости, как я, своим мрачным обликом
испортят всем настроение. К тому же я был очень обидчив и не выносил ни
малейшей насмешки. Зато уж если мне, бывало, вздумается пошутить, то я,
совсем того и не желая, наносил удары дубиной, а такие насмешки не
прощаются. Я грубо издевался над какой-нибудь смешной чертой в человеке,
над его физическим недостатком, о котором следовало бы молчать. С
женщинами же из робости и из гордости я говорил наставительным,
снисходительным тоном, а они этого, как известно, терпеть не могут. Я не
понимал толку в их туалетах. Чувствуя, что я не нравлюсь женщинам, я
"назло им" старался подчеркнуть в себе все, что им внушает отвращение.