"Уильям Сомерсет Моэм. Белье мистера Харрингтона" - читать интересную книгу автора

до конца знаменитейшую речь Эдмунда Берка, то с торжеством отложил книгу.
- Вот, по моему мнению, один из замечательнейших примеров ораторского
искусства на английском языке. И бесспорно это часть нашего общего наследия,
на которую мы оба можем оглядываться с законной гордостью.
- А не находите ли вы несколько зловещим, что люди, перед которыми
Эдмунд Берк произносил эту речь, все умерли? - мрачно спросил Эшенден.
Мистер Харрингтон собрался было возразить, что удивляться тут особенно
нечему, поскольку эта речь была произнесена в восемнадцатом веке, как вдруг
до него дошло, что Эшенден (переносивший свалившееся на него испытание с
похвальной стойкостью, чего не стал бы отрицать ни один беспристрастный
наблюдатель) просто пошутил. Он хлопнул себя по колену и захохотал.
- Ну, отлично! - сказал он.-- Сейчас запишу к себе книжечку. Я уже
знаю, как использую эту шутку, когда будет мой черед произносить спич на
званом завтраке нашего клуба.
Мистер Харрингтон был яйцеголовым. Но в этом словечке, придуманном
пошляками для поношения, он видел почетное орудие мученичества, вроде
решетки Святого Лаврентия, например, или колеса Святой Екатерины,
воспринимал его как почетный титул. Он им упивался.
- Эмерсон был яйцеголовым,-- говорил он.-- Лонгфелло был яйцеголовым.
Оливер Уэнделл Холмс был яйцеголовым. Джеймс Рассел Лоуэлл был яйцеголовым.
Изучение американской литературы увело мистера Харрингтона не далее
периода, когда творили эти именитые, но не слишком завлекательные авторы.
Мистер Харрингтон был неимоверно зануден. Он раздражал Эшендена и
приводил в бешенство, действовал ему на нервы и ввергал в исступление. Но
Эшенден не испытывал к нему неприязни. Его самодовольство было колоссальным,
но таким наивным, что не задевало. Самолюбование - таким детским, что
оставалось только улыбнуться. Он был таким доброжелательным, таким
предупредительным, таким обходительным, таким уважительным, что Эшенден,
хотя охотно задушил бы его, не мог не признать про себя, что за короткий
срок проникся к нему чем-то очень похожим на дружескую привязанность. Манеры
его были восхитительны, безупречны, ну, может быть, чуточку церемонны (но
это ничему не вредит: поскольку хорошие манеры сами по себе продукт
искусственного общества, то привкус пудреных париков и кружевных манжет их
не портит), однако, будучи плодом его благовоспитанности, особую приятность
они обретали благодаря его доброму сердцу. Он всегда был готов прийти на
помощь и не считался ни с какими затруднениями, лишь бы услужить ближнему.
Он был удивительно serviable (любитель услужить - фр.) И слово это, пожалуй,
потому не имеет точного перевода, что пленительное качество, им
обозначаемое, довольно редко среди наших практичных людей. Когда Эшенден
прихворнул, мистер Харрингтон преданно за ним ухаживал все двое суток.
Эшендену становилось неловко из-за забот, которые он ему причинял но вопреки
сильной боли он не мог удержаться от смеха - с таким хлопотливым усердием
мистер Харрингтон мерил ему температуру и с такой твердостью пичкал
всевозможными пилюлями, которые извлек из аккуратно упакованного чемодана. И
его очень трогали усилия, которых мистер Харрингтон не жалел, лишь бы
принести из вагона-ресторана еду, по его мнению, полезную для Эшендена. Он
делал для него все, но говорить не переставал.
Безмолвствовал мистер Харрингтон, только когда одевался, ибо его
стародевичий ум был всецело поглощен задачей, как, меняя костюм на глазах у
Эшендена, не нарушить приличия. Он был чрезвычайно стыдлив. Каждый день он