"Екатерина Матвеева. История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек " - читать интересную книгу автора

улицу, когда Алешка, в то время ученик ремесленного во Фрезере, заявил в
один прекрасный день, что уходит на фронт со своими ребятами добровольцем и
будет проситься в часть к отцу. Соседка, тетя Маня Мешкова, прибежала
узнать, что там приключилось, думала, что пришла на отца похоронка, как уже
не раз приходила кое к кому. Узнав, в чем дело, набросилась на мать, стыдить
начала:
- Не срамись, Зинаида! Эво, как тебя надирает орать! Парню твоему все
едино в армию идти, а добровольцем-то почетнее. И войне-то скоро конец.
Погнали изверга-то. Наши теперь вон в каку силищу взошли. А ты голосишь
дурью. Срамовище како устроила.
Мать, пристыженная, притихла и только, всхлипывая, дрожащими губами
пыталась объяснить тете Мане, почему сейчас Алешке никак нельзя уходить на
фронт и бросить дом.
- А ты, стрекулист, тоже мне вояка выискался, можно ли так сразу
ошапуривать! Мать не жалеешь, босяк!
Тетя Маня еще некоторое время поругалась для порядка и уплыла уточкой,
переваливаясь с боку на бок.
Ушел все же Алешка, бросил дом, не пожалел мать. Не стал ждать повестки
из военкомата, сам напросился с товарищами по училищу. Опустел дом, словно
унес он с собой что-то главное, невосполнимое. На прощанье сказал: "Книги
сберегите!"
Вскоре закрыли школу - там поместился госпиталь. Стали прибывать
раненые с фронта. Иногда перед семафором ненадолго останавливались товарные
поезда, ползком пробиравшиеся куда-то вдаль, за Рязань. В открытых настежь
дверях теплушек толпились раненые бойцы. Завидев девушек, они что-то
кричали, смеялись, махали руками. За голенищами сапог у некоторых торчали
ложки. Один раз Надю подозвал молодой красноармеец с печальными, как
подумалось ей, голубыми глазами на изнуренном, бледном лице. Он кинул к ее
ногам сложенное треугольничком письмо.
- Брось в почтовый ящик! - только и успел сказать. Состав дернулся,
звякнули буфера, и эшелон медленно пополз.
Надя схватила конверт и закивала головой: "Опущу!" Ей хотелось еще
посмотреть на его печальные глаза, сказать ему, чтоб не беспокоился, письмо
дойдет по адресу и она пошла за теплушкой, благо состав тащился не быстрее
ее. Кажется, он понял и протиснулся к самой доске, прибитой барьером поперек
открытой двери, и Надя увидела в его руке костыль. Одна штанина высоко, до
колена подвернута. Она быстро отвернулась, чтоб скрыть боль и ужас,
исказившие ее лицо. Низко опустив голову, хлюпая носом и размазывая слезы
рукавом, она побежала на почту. Прежде чем опустить письмо, не удержалась и
взглянула на адрес: Рязанская область, Спас-Клепиковский р-н, п/о Тюрвищи,
д. Горки. Захаровой. "Матери", - почему-то решила она.
Надин класс распихали по разным школам. Многие подружки-одноклассницы
эвакуировались. Класс распался, и учиться стало неинтересно и вроде бы не
для чего. Все едино война! Почти в каждый дом приходила беда, и, как ни были
готовы к ней, все равно всегда она была неожиданной: тяжелей и больше, чем
думалось. Не минула лихая и старый дом на Тургеневской. Не беда, а горе,
несчастье, ни с чем не сравнимое, пришло в виде простенького треугольничка с
адресом, написанным химическим карандашом. Почтальониха Дуся поспешно сунула
в руку Наде самодельный конверт, сложенный из бумаги в клеточку. Невдомек
тогда им обеим было, какое страшное известие таилось в нем. Прочитала: