"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

в лице щебеночных пирамид и заржавленных останков какой-то техники, можно
были выйти к небольшому особнячку. На таких обычно пишут про памятник
культуры и охрану государством. Окна - в белых полосках жалюзи.
Я жадно рассовывала подробности по карманам памяти, пытаясь ухватить
взглядом как можно больше: чтобы потом спокойно вспоминать и затейливое
крыльцо с вывязанными из чугуна перильцами, и аккуратно подстриженный газон,
и пару лысых мордоворотов в строгих костюмах. Они курили на крыльце, но
стоило нам подойти, немедленно отбросили.
"Здрасьте, Антиной Николаевич!"
"Здравствуйте, друзья", - церемонно сказал Зубов.
Один из мордоворотов бросился открывать перед нами толстую дверь,
похожую на могильную плиту, второй в нерешительности топтался на месте.
"Что вы топчетесь, Кулешов? - спросил Зубов. - Хотите спросить
спрашивайте".
"Я это... Антиной Николаевич, можно я сбегаю пообедать?"
"Пообедать? - удивился Зубов. - Ну, идите".
"А я успею, Антиной Николаевич? Потому что моя очередь с вами ехать".
"Это зависит от того, с какой скоростью вы ходите, Кулешов, - капризно
сказал Зубов. - И от того, насколько быстро вы едите".
"Понял, Антиной Николаевич. Десять минут!"
"Здесь вы, друиды, рассейтесь все по холмам..." - пропел депутат вслед
охраннику. Кулешов давно ушел, а я все мучилась, соображая, кого он мне
напомнил с такою силой и остротой.
Зубов торопливо повел меня вверх по лестнице. На втором этаже
раскрылась обычная коридорная перспектива, зато потолки были расписаны
фресками, притом ужасно знакомыми.
"Микеланджело вдохновляет меня почти так же сильно, как Шопен. Ты
любишь Шопена, дорогая?"
Мне стало вдруг стыдно за свою простецкую куртку, за изуродованные
николаевскими тротуарами сапоги, за дешевую сумочку. У сумочки лет сто назад
сломалась "молния", и вместо того, чтобы купить новую - "молнию" или
сумку, - я прицепила к ней разогнутую скрепку и жила себе дальше.
Зубов ждал ответа, и я вернулась к месту разговора, откуда унесена была
чувством стыда. Ну да, разумеется, Шопен!
"Мне нравятся прелюдии и некоторые ноктюрны".
"А как же "Бриллиантовый вальс"? - возмутился Зубов. - Вот, кстати, и
он, послушай!"
На стенах висели динамики разного размера, оттуда неслась быстроватая
для вальса, но, несомненно, шопеновская музыка.
"Порой я всерьез жалею, что музыка - не единственный вид искусства",
посетовал Зубов, открывая передо мной дверь с ручкой в виде позолоченной
кабаньей головки. Вальс прогремел, окончился, и зазвучало нечто
головокружительно быстрое, грустное и счастливое этой грустью, как бывает
только у Шопена. Я вдруг представила себе многажды виденную картину: сильные
пальцы Эммы летают над клавишами, словно птицы над гнездами.
"Антиной Николаевич, простите, что отвлекаю!" - властный, но словно
завернутый в бархат голос вклинился в Шопена. Владелец голоса стоял на
почтительном расстоянии нескольких шагов и даже склонил голову вполне
лакейски - набок. Я плохо разбираюсь в национальных нюансах, но этот человек
был несомненных восточных кровей. Азиатские глаза, вздернутые скулы, щетка