"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

деньгами... Соня Сергеевна слегка подморозила тон после моего отказа, но
продолжала выпускать на волю быстрые словечки - они шуршали и сыпались,
словно семечки из газетного кулька. Я молчала.
"Для начала ограничимся телесно ориентированной терапией в сочетании с
голотропным дыханием. Начинайте завтра, с утра, подключайтесь смело к
группе! Все будет хорошо, Глафира, вы - в надежных руках!"
"Аглая, - поправила я. - А что за картинки у вас?"
"Их рисуют наши пациенты перед самой выпиской, видите, - в каждой
прослеживается некий общий символ. Глаз - это страх больного перед Высшим
Разумом, таким, знаете, Большим Братом, который вечно наблюдает за тобой.
Соня Сергеевна расщебеталась не на шутку, видать, я угодила с вопросом. - У
каждого человека свои страхи, Аглая, но не каждый знает о них. Вот вы
знаете, чего боитесь?"
Директриса застыла в кокетливом ожидании, навалившись вполне
кустодиевской грудью на стол. И я сказала ей правду:
"Больше всего на свете я боюсь смерти".
"Своей или чужой?"
"Все равно".
"Знаете, Аглаюшка, вы меня заинтересовали! Я возьму вас к себе в
группу".
Хихикая, Соня Сергеевна вывела меня из кабинета, где нас поджидала
Говядина с "анкеточкой" и Лапочкин с взволнованным взглядом.
Теперь родственники могли ехать на волю с чистой совестью.
Из окна хорошо виднелись машина Лапочкина и сам Алеша: он целовал
Сашеньку в висок так долго и протяжно, словно хотел высосать мозг. Потом они
уехали, а я поплелась в палату. Это был полулюкс, на котором решительно
настоял Алеша, но даже раковина и туалет не спасали: комната смотрелась
жутко и уныло. Я сразу возненавидела и синтетическую штору в аляповатых
цветках, и облезлое бра в изголовье пружинной койки, и вытертую тумбочку с
безвольно повисшей на одной петле дверцей. Заляпанная неопознаваемой дрянью
батарея жарила изо всех сил, так что ее вполне успешно можно было
приспособить к разогреву пищи: вот только есть мне нисколечко не хотелось.
Больше всего мне хотелось сбежать отсюда первым же автобусом...
День растянулся в бесконечность.
Я курила в туалете - прокаленном, едко пахнувшем хлоркой, - курила,
сидя на перевернутом ведре. Рядом шарашилась усатая бабка-техничка, почти с
головой запакованная в серый халат:
"Больная называется! Сидит, курит! Давай отседова, на улице кури!"
В дневное время клиника вымирала - больные прятались в палатах, как в
норах, или принимали лечение. Только к девяти часам, под громкие позывные
телесериала главный холл наполнялся живыми людьми. Усевшись рядами, пациенты
жадно следили за вымученными страданиями, а я разглядывала пациентов,
спрятавшись за псевдокоринфской колонной. На психов они не тянули: люди как
люди, в халатах и спортивных костюмах, с вязаньем и кроссвордами...
Сериал смотреть было скучно, и я снова уходила в туалет. Укурившись до
отравленного состояния, я смотрела в темное окно, где блестел тонко
срезанный месяц, и потом плелась в свой жуткий полулюкс. Приходил сон, но
был он тяжелым и мутным, как похмелье: мне казалось, будто от подушки пахнет
мокрой резиной, а может, я просто плакала во сне.
Зима пришла в "Рощу", как вероломный захватчик, и заняла землю, не