"Анатолий Маркуша. Большие неприятности" - читать интересную книгу автора

волос.
"Запевай веселей, запевала, эту песенку юных бойцов..."
Да-а, неприятность вышла громадная.
И Егоров писал в рапорте: "Нанес мне физиче ское оскорбление по голове,
когда я, добиваясь от сержанта Абазы безусловного выполнения прика зания,
начал укорачивать его прическу, превышав шую установленную норму над
черепом..."
По всем соображениям эта неприятность должна была обойтись мне дорого.
Но Шалевич своею властью дал мне всего пять суток ареста и закрыл дело. А
вскоре мы с комэском улетели на фронт.
Может, я напрасно не люблю фотографий? Ниче го этого скорее всего бы не
вспомнить, не попадись на глаза старый залихватский снимок сержанта Абазы,
летчика-инструктора образца 1941 года...
Большие неприятности, маленькие... А как их мерить, чем? Иногда
приходит в голову: большие неприятности - те, что долго помнятся, что долго
портят жизнь. А мера понесенного наказания вовсе не обязательно
соответствует истинной величине неприятности.
Человека наказывают люди. И у каждого свое представление о
справедливости, своя совесть.
Что сделала жизнь со старшиной Егоровым? Не знаю.
Что сделал он со своей жизнью? Не хочу гадать.

Наше последнее общение получилось довольно странным.
Я лежал на койке. В гимнастерке и в сапогах. Нарушение, конечно. Только
мье было все равно: утром разбился Аксенов. Мой курсант. Разбился на сорок
втором самостоятельном полете. Почему?
Вошел Егоров, спросил:
- Что вы делаете, Абаза? - и замер надо мной.
- "Погружался я в море клевера, окруженный сказками пчел, но ветер,
зовущий с севера, мое детское сердце нашел..."
- Абаза! - В голосе старшины Егорова что-то изменилось.
- "Призывал я на битву равнинную - побороть ся с дыханьем небес.
Показал мне дорогу пустын ную, уходящую в темный лес..."
- Абаза! Послушай... ты чего это, Аба за? - встревожился Егоров.
- "Я иду по ней косогорами и смотрю неустанно вперед..."
Егоров попятился. Я поднялся с койки.
- "Впереди с невинными взорами мое детское сердце идет..." - читал я в
отчаянии Блока.
Играя скулами, Егоров медленно отступал к двери. А я смотрел ему в лицо
и продолжал:
- "Пусть глаза утомятся бессонные, запоет, за алеет пыль... Мне цветы и
пчелы влюбленные рассказали не сказку - быль".
Больше мы никогда не виделись.

* * *

По городу бродили китайцы - чаще в одиночку, реже парами: показывали
фокусы, жонглировали во дворах. У них были непроницаемые, будто изваянные
лица. Представления шли без единого слова. Когда зевак собиралось много и
они неволь но начинали теснить артистов, хрупкий, нездешний человек -