"Анатолий Маркуша. Большие неприятности" - читать интересную книгу автора

потому, что наши заводы только-только начали выпуск дешевых фотогра фических
аппаратов. Снимать мне не показалось особенно интересным, а заниматься в
домашней лаборатории Галиного отца - да! Покоряла магия красного фонаря,
будоражили запахи химических реактивов и процесс проявления, когда из ничего
возникало что-то.
У Гали был занятный отец - толстый, красноли цый, веселый. Он шутил
всегда, по любому поводу и... без повода.
А я жалел Семена Ильича: мне казалось, что своим заразительным
оптимизмом он старается обмануть и себя, и окружающих, спрятать или боль,
или обиду, а может быть, страх...
Помню, мы показывали Галиному отцу наши первые фотографии. Он аккуратно
брал каждую карточку, поворачивал к свету и комментировал:
- Похоже на дело... Передержка... Передержка... Резкость хорошо, а
диафрагмочка маловата... Пе редержка, передержка... Слушайте, ребята, попро
буйте печатать на дневной бумаге. - Тут он как-то подозрительно шмыгнул
носом и объяснил: - На крываете форматку негативом, выставляете на
солнышко... Минуты три в вашем распоряжении... Так что бегом в
лабораторию...
- А в лабораторию для чего? - спросила Галя, видно, что-то понимавшая в
дневной бумаге.
- Как для чего? Целоваться! Откуда у вас столько передержек иначе?
Семен Ильич подал блестящую идею. Хоть и минуло уже очень много
времени, но всякий поце луй и сегодня еще несет для меня едва уловимый
привкус фотографических химикалиев.
Вскоре, однако, привязанность к фотографии пошла на убыль. А с годами
обернулась резкой неприязнью. Особенно к фотографиям старым.

В крошечном, только что отбитом у врага местеч ке мы искали пристанища
и хотя бы относительно го тепла. Все здания были изувечены если не
артиллерийским, то обыкновенным огнем, всюду в небо смотрели голые,
обожженные трубы, кругом отвратительно пахло кладбищенским тленом. Де ваться
было решительно некуда.
Наконец мы решили вторгнуться в странно поко сившуюся, едва прикрытую
подобием крыши поло вину дома.
Зашли. Ничего не взорвалось - мы всегда опаса лись заминированных
помещений, - ничего не про валилось. Внутри сохранилось даже что-то от бы
лой жизни. Разграбленный шкаф, поломанные стулья, зеленый ковер, на две
трети засыпанный штукатуркой и кирпичами. Но все это лишь скользнуло по
сознанию, а навсегда поразило дру гое: фотографии неведомых людей - старая
жен щина в платке, немолодой грузный мужчина, де вочка и еще девочка... У
всех портретов были аккуратно прострелены глаза.
Не знаю, с какой дистанции метился "снайпер", но, даже если шагов с
пяти, стрелял он, сукин сын, все равно здорово.
Мы ночевали в тех развалинах. Несколько раз я просыпался. И помимо воли
тянулся взглядом к расстрелянным лицам. Тяжелая волна тоски и обиды ударяла
в голову.
Утром я предложил моему товарищу похоронить фотографии. Он как-то
странно поглядел на меня.
- Сдурел? Бумагу хоронить... Да где это видано?
И мы ушли. А память осталась.