"Дан Маркович. Ант" - читать интересную книгу автора

7.

Ефим выкинул меня, вытолкнул из последних сил, дал под зад, чтобы
опомнился, не застыл, не забывал, что нельзя себя жалеть и отпевать раньше
времени тоже нечего. С тех пор я не вернулся в коляску. Если б снова
засел, предал бы его, пусть мертвого - предательство не знает смерти, оно
не прощается. Ефим втолкнул меня в жизнь, я начал биться за себя и не мог
уже себя предать, да.
Я прочитал книжку про Засса, был такой силач из обрусевших немцев,
обычного роста парень, но очень упорный. У него была своя система
тренировок, а у меня своя. Через два года я свободно ходил, только бегать
не мог - ноги заплетались. А ниже голени все тот же страх божий, так
сказала сестричка в клинике, где мне выдрали гланды. Мне тогда было
четырнадцать, она смотрела на мои руки и грудь как кошка на сметану, а
потом обнаружила ноги. Для такого младенца руки у меня были особенные,
гонки на коляске не прошли даром. А ноги... Я запомнил ее глаза, и с тех
пор никто ног не видел. Даже Лида. Я ее встретил, когда был уже на третьем
курсе, я учился на филолога, русская литература. Сам Лотман нам
преподавал. А Лида на медицинском. Как мне удалось скрыть от нее ноги, не
хочется объяснять. Я об этом рассказывать не люблю, только скажу - мне не
было трудно, она не любопытствовала. Тогда другое время было, люди многого
стеснялись. Я думаю, это хорошо. Все строится на запретах, мораль,
культура, никакой свободы и в помине нет. Ни покоя, ни воли. Никакие права
человека не помогут, хорошо, если есть, но тогда только и проявляется
настоящая несвобода... Но не стоит мудрить, я плохой философ. Мы
стеснялись, обожали темноту. Лиде неловко было меня разглядывать, и это
помогло мне выжить. А потом у нее и вовсе любопытство ко мне пропало.
Появился физик Волгин, тогда физики были в большой моде. Блондин-штангист,
он пел туристские песни, это был хороший тон и признак бунтарства. Я много
лет с нежностью слушал эти песни, тоскливые, воющие и хрипящие. А потом
прошло, воспоминания остались сами по себе, а песни оказались слабыми, и я
переживал, что приходится признавать это. Особенно жаль мне было Окуджаву,
который под старость возомнил себя большим писателем и поэтом, а писал и
пел все хуже и хуже, хотя все сильней старался. Он был мне симпатичен до
конца, и мне больно было смотреть на его старания и веру. Люди хотят
обмана, без него жизнь страшна.
После гитариста возник лейтенант Пунин, техник дудаевского полка боевых
истребителей, с аэродрома за рекой. Дудаев был красив, кавказский
аристократ, летчики его все вышколены, а остальные - как везде, и технарь
Пунин тоже как везде, кряжистый блондин с лицом-размазней из деревни под
Калинином, теперь это снова Тверь, он пил авиационный спирт и искал
студенточку-деревню, чтоб из своих краев была. Лида одна была калининская,
он ее моментально углядел, и между ними что-то возникло. Я постоянно
чувствовал - он рядом крутится. Он брал уверенностью, что все равно она
для него устроена. Он был прав, но я этого знать не хотел. Мы с ней почти
не расставались, и все равно я чувствовал - стоит мне уйти, исчезнуть на
лекциях или на кафедре, как он тут же появится, просунет пьяную рожу в
дверную щель, проникнет весь, с неизменной бутылочкой "красненького", для