"Габриэль Гарсия Маркес. Третье смирение" - читать интересную книгу автора

повернутая влево. Он представил себе, что его полуоткрытый рот - это узкий
берег прохлады, которая заполняла его гортань множеством мелких градин. Он
был сломан, словно двадцатипятилетнее дерево. Он попытался закрыть рот.
Платок, которым была подвязана челюсть, ослаб. Он не мог даже улечься,
устроиться таким образом, чтобы принять достойную позу. Мускулы и сочленения
уже не слушались его, но отзывались на сигналы нервной системы. Он уже был
не таким, как восемнадцать лет назад, - нормальным ребенком, который мог
двигаться, как ему нравится. Он чувствовал свои бессильные руки, прижатые к
обитым ватой стенкам гроба, руки, которые ему уже никогда не будут
повиноваться. Живот был твердым, как ореховая скорлупа. Затем ноги - прямые,
правильной формы, по которым можно изучать анатомию человека. Покоясь в
гробу, его тело становилось тяжелее, но все происходило тихо, без
какого-либо беспокойства, как будто мир вокруг замер и никто не нарушает
этой тишины; будто легкие земли перестали дышать, чтобы не тревожить
невесомый покой воздуха. Он чувствовал себя счастливым, как ребенок, который
лежит на прохладной упругой траве и смотрит на плывущие в вечернем небе
облака. Он был счастлив, хотя знал, что умер, что навсегда упокоился в
деревянном ящике, обитом искусственным шелком. Ум его был необыкновенно
ясен. Это было не так, как после первой смерти, когда он чувствовал, что
отупел и ничего не воспринимает. Четыре свечи, поставленные вокруг него и
обновлявшиеся каждые три месяца, почти истаяли, как раз когда они были так
нужны! Он почувствовал близкую свежесть влажных фиалок, которые его мать
принесла утром. Он чувствовал, как свежесть исходит и от белых лилий, и от
роз. Но вся эта пугающая реальность не причиняла ему никакого беспокойства,
- напротив, он был счастлив, совсем один, наедине со своим одиночеством.
Может быть, ему станет страшно потом?
Кто знает. Жестоко было думать о той минуте, когда молоток вобьет
гвозди в свежую древесину и гроб заскрипит в крепнущей надежде снова стать
деревом. Его тело, теперь увлекаемое высшей силой земли, опустится на
влажное дно, глинистое и мягкое, и там, наверху, заглушаемые четырьмя
кубометрами земли, затихнут последние удары погребения. Нет. Ему и тогда не
будет страшно. Это будет продолжением его смерти, самым естественным
продолжением его нового состояния.
Его тело уже не сохраняло ни одного градуса тепла, мозг застыл, и
снежинки проникли даже в костный мозг. Как просто оказалось привыкнуть к
новой жизни, жизни мертвеца! Однажды - несмотря ни на что - он почувствует,
как развалится на части его прочный каркас; и когда он захочет ощутить
каждое из своих сочленений, у него уже ничего не получится. Он поймет, что у
него больше нет определенной, точной формы, и сумеет смириться с тем, что
потерял свое совершенное анатомическое устройство двадцатипятилетнего
человека и превратился в бесформенную горсть праха, без всяких
геометрических очертаний.
В библейский прах смерти. Может быть, тогда его охватит легкая тоска -
тоска по тому, что он уже не настоящий труп, имеющий анатомию, а труп
воображаемый, абстрактный, существующий только в смутных воспоминаниях
родственников. Он поймет, что теперь будет подниматься по капиллярам
какой-нибудь яблони и однажды будет разбужен проголодавшимся ребенком,
который надкусит его осенним утром. Он узнает тогда - и от этого ему
сделается грустно, - что утратил гармоническое единство и теперь не является
даже самым обыкновенным покойником, мертвецом, как все прочие мертвецы.