"Мариво. Удачливый крестьянин " - читать интересную книгу автора

привыкнет к отступлениям; я, правда, и сам не знаю, буду ли часто к ним
прибегать; может быть да, а может быть нет. Не могу ручаться, да и зачем
себя связывать? Я рассказываю свою жизнь; а если сюда примешается что-нибудь
постороннее, значит, так само собой вышло, я ничего не придумывал нарочно.
Итак, мой старший брат возил господам вино с фермы, которую арендовал
наш отец.
Но после женитьбы брат обосновался в Париже, и пришлось мне взять на
себя его обязанность отвозить вино в город.
Мне было тогда лет восемнадцать-девятнадцать; многие находили, что я
красивый парень, насколько может быть красив простой крестьянин с
обветренным и загорелым от солнца лицом. А в общем я действительно был
недурен собой; особенно если прибавить к этому открытый и живой взгляд,
говорящий, и не без основания, о природном уме.
Так вот, вскоре после женитьбы брата, нагрузив бочками телегу, явился я
в Париж, мужик мужиком.
Этот огромный город привел меня в восторг; я не столько удивлялся,
сколько восхищался.[2] Как говорится, я увидел свет, и свет пришелся мне по
вкусу.
В господском доме меня ждал самый радушный прием. Я сразу полюбился
всей челяди и смело судил и рядил обо всем, что попадалось мне на глаза; в
рассуждениях моих им нравилась деревенская смекалка, и они без конца
спрашивали, что я думаю о том и о сем.
В первые пять-шесть дней после моего приезда в доме только и было
разговоров, что о Жакобе. Наконец, сама барыня пожелала взглянуть на меня -
так много она наслушалась обо мне от служанок.
Это была дама, проводившая жизнь в удовольствиях большого света; она
ездила на все театральные представления, ужинала в гостях, ложилась спать в
четыре часа утра, вставала в час пополудни, принимала в своем будуаре
вздыхателей, получала любовные письма и разбрасывала их где попало, так что
всякий мог их прочесть; впрочем, никто особенно не любопытствовал; служанки
считали, что так оно и должно быть, муж всем этим ничуть не смущался. Можно
было подумать, что иначе и не следует вести себя замужней женщине. У себя
дома госпожа вовсе не слыла ветреницей; и это правильно, ведь она дурила не
умышленно и совсем не замечала своей ветрености. Женщина не может считаться
кокеткой, пока сама не знает этого за собой,[3] пока, ведя даже самую
безалаберную жизнь, находит ее благопристойной и общепринятой.
Такова была наша барыня; она вела этот образ жизни так же непринужденно
и просто, как все мы пьем и едим. Словом, это была самая милая и откровенная
распущенность. Я сказал "распущенность" и не оговорился, ибо, при всей
искренности и непосредственности этой дамы, иначе ее поведение не назовешь.
А в остальном я не видывал женщины более приветливой; манеры у нее были
под стать лицу - мягкие и приятные.
Она была добра, великодушна; с людьми не чинилась, с прислугой не
важничала, подобострастия и реверансов не любила, наилучшей вежливостью
считала прямоту. Словом, простая была барыня. Каждый согрешивший мог смело
рассчитывать на ее доброту и не опасаться строгого взыскания; она мирилась с
плохо выполненной работой, лишь бы избавить себя от труда делать выговор.
Всем сердцем любя добродетель, с пороком не враждовала, не осуждала никого,
в том числе и тех, кто судит ближнего своего. Всякий удостаивался у нее
похвалы и признания, ненавидела она только бесчестие; пожалуй, я не знавал