"Анатолий Мариенгоф. Бритый человек" - читать интересную книгу автора

напоминающими звезды.
Конечно, требования моего друга были куда грязнее и беспристойнее.
По всей вероятности, в ту же ночь ею не пренебрегло еще человек
двадцать: и губернатор, и драгунский полковник, и управляющий казенной
палатой с ушами, закрученными словно бараньи рога, и чиновник особых
поручений с губами негра, играющего на трубе, и бурлявый, как плотина,
мукомол Панкратий Крухтий, и предводитель дворянства, веселый, как пупок, и
его сын, красавец лицеист, приехавший по просьбе отца из Петербурга
продирижировать мазуркой, и архиерей, грассирующий, как парижанка, и
затянутый в рясу, будто в шелковый дамский чулок, и лакей, обносивший
пломбиром, и швейцар, уже сжимавший в объятиях ее ротонду, и кучер,
коснувшийся ее колен, когда застегивал полость, отороченную медведем.
Сжимающая меня ревность готова была приписать желание дивану, на
бархатных коленях которого она сидела; дверям, что раскрывали перед ней свое
сердце; вееру, что нашептывал ей на ухо признания; музыке, с которой она
сливалась; вину - вскружившему ей голову.

5

Нюма не знал, как будет по-немецки "спички". Саша Фрабер шелестел
губами, завязанными бантиком:
- Zundholzer.
Его шелест, неслышный соседям по парте, доходил до Нюминого уха, потому
что у Нюмы наследственный абсолютный слух. Отец Нюмы, Соломон Яковлевич
Шарослободский, после одиннадцати часов вечера "маэстро". Маленький
кафешантанный оркестрик "Эрмитажа" плачет под его смычок.
А с полудня до четырех с половиной - Соломон Яковлевич зубной врач. У
него грустная скрипка и веселая бормашина. Он нажимает ее педаль всякий раз
под какую-нибудь игривейшую мелодийку мадемуазель Пиф-Паф. У Соломона
Яковлевича один белый халат. Когда халат в стирке, Соломон Яковлевич
принимает больных во фраке. Это импонирует пензякам.

6

Перемена. По коридору прогуливается Лео под руку с Сашей Фрабером. У
моего друга сияющее лицо, словно он объелся созвездиями подобно автору
Экклезиаста. Он присвоил себе счастье, как присваивают понравившуюся манеру
или чужой каламбур. Впоследствии он также присвоит славу. Он положит ее в
карман небрежно, как мундштук или зажигалку.
На уроке геометрии я уступил ему женщину, укравшую глаза у госпожи
Пушкиной. Уступил уже после того, как простил ей губернатора, драгуна,
предводителя, лицеиста, архиерея, мукомола, лакея, кучера, словом, всех -
вплоть до веера и шумановского вальса.
Почему я это сделал? Не знаю.

СЕДЬМАЯ ГЛАВА

1

А вот и конец истории: моя лошадь шарахается в сторону и удивленно,