"Анатолий Мариенгоф. Бритый человек" - читать интересную книгу автора

тебя под боком, а, скажем, танцует вальс с губернатором...
Я отстранил его и, пошатываясь, стал подниматься по лестнице, с грустью
вспоминая шестнадцатый век, когда в России за воровство били кнутом из белой
воловьей кожи или привязывали к вертелу и жарили на огне.
Как часто у прекрасного - судьба Джиоконды. Проклятая судьба!
Отпылав, я сравнил моего друга с Христом. Лучший из людей, которому
Цельс никак не мог простить трусости в Гефсиманском саду и слабости на
Голгофе, с такой же милой наивностью обокрал Ветхий Завет.
Только вчера, рассматривая картинки Дюрера, я случайно прочел в книге
Левит: "Любя ближнего, как самого тебя". А строкой ниже еще лучше: "Если
пришлец поселится на вашей земле, то пусть будет и он для вас как туземец,
люби его, как самого себя".

4

Первый урок. Безгрудая немка прилипла к кафедре. Перед ней переминается
с ноги на ногу Нюма Шарослободский. В потных руках он держит маленькую
тетрадку. Она хлопает крылышками, как тот голубокрылый попугай болгарина,
что бесконечно мудрее жизни, потому что вытаскивает женам наших завальских
сцепщиков, смазчиков и кондукторов только билетики со счастливой судьбой.
На кончике Нюминого носа висит обычно капелька. Сегодня она
представляется мне озером, падающим с обрыва. Мои мысли в нем отражаются
наподобие лесов и гор. Я всегда должен проделывать подобную штуку, если хочу
что-нибудь увидеть пояснее. Я гляжу в чернильницы, в стаканы с чаем, в
пивные бутылки, в полированное дерево, в тарелки с супом, в ромбы пакета.
Только не в зрачки человека. Черные стекляшки приводят меня в ужас. Когда
отец кричит: "Мишка, почему ты никогда не смотришь прямо в глаза, - будто
наблудил, либо украл?" - я не знаю, что ответить.
"Так вот ты какая? Ах, колонна, увитая сентябрьским плющом! Ах,
деточка, подравшаяся с зеркалом! Тварь. Грязная баба. На скольких еще
кроватях валялась ты в эту ночь? Скольким ртам подставляла губы для
поцелуя?"
Гнев и отчаяние растягивают мои орбиты. Глазные яблоки делаются
арбузами, аптечными шарами. Они открывают для ревности необъятные просторы.
Я начинаю понимать, что всякая моя возлюбленная, если б она даже оказалась,
по случайности, столь же добродетельной как моя мать, для меня будет
чудовищем, в сравнении с которым солдатская девка или проститутка с
Чернобанной улицы окажется олицетворением чистоты. Потому что каждый
мужчина, - будь то первый встречный на улице, обронивший желание, точно
пустую спичечную коробку, или мой друг, возможно, относящийся ко мне дурно
из-за моей глупой повадки крутить бородавку под левым ухом, может сделать
мою целомудренную возлюбленную - порочной полудевой, разъяренной самкой или
изощренной профессионалкой наслаждения.
Я понял, что всякое сопротивление ее бессмысленно, невозможно. Она
разденется тогда, когда этого пожелает заказавший ее своему воображению
мужчина, - так заказывают в ресторане "стерлядь кольчиком" или "горошек
по-французски". Ляжет, как собака, при слове "куш". Исполнит всякое желание,
даже высказанное быстроговоркой, как у вешалки в театре: "Палку! Шляпу!
Галоши!"
Разве я сам не заставлял воровку глаз целоваться со мной под листьями,