"Анатолий Мариенгоф. Без фигового листочка" - читать интересную книгу автора

- Папа, здесь весело.
Тогда он влез на крышу и сказал:
- Если не уйдешь, я сяду на эту трубу и буду сидеть.
Я пожал плечами: - Сиди.
Он сел и закрыл глаза руками. А через несколько минут я уже вносил его
в комнату на руках. Пуля попала в пах. Я плохо знал анатомию. Мне казалось,
что рана не смертельна. Отца я любил бесконечно. Позади у меня - детство,
подернутое дымком, и чорная юность.
В том же году я сдал в набор первую книжечку лирических стихов. Она
называлась "Гардероб сердца". Типографские рабочие, зачитав рукопись на
общем собрании, вынесли постановление: 1) стихи не набирать; 2) рукопись
сжечь. Выяснилось, что я писал о любви, по их мнению, чересчур грубо. Это
было в дни, когда волна красного террора поднялась до своей предельной
высоты.
Несколькими неделями позже в московской газете "Советская страна" была
напечатана моя поэма "Магдалина". Одна из глав кончалась следующим
четверостишием:

Граждане, меняйте белье исподнее
Ваших душ!
Магдалина, я тоже сегодня
Приду к тебе в чистых подштанниках.

Моя чистоплотность привела критиков в бешенство. Тогда меня это
несколько удивило. Я был очень зелен. О литературе у меня были превратные
понятия.
У Аполлона физиономия парикмахера. У Венеры скверная фигура. Богиню не
приняли бы манекеном ни в один приличный maison. Я понял, что вечного
искусства не существует. Потому что нет вечных вкусов. Гете так же
надоедает, как рубленые котлеты. Спор между академией и молодыми - это спор
февраля с мартом. Победителем всегда будет апрель. Да здравствует же весна!
Когда я был пузырем, я считал своим долгом помогать ей в битвах. По целым
дням я раскалывал лед на лужицах и ручейках. Мне казалось, что я приближаю
цветенье. Критики поступают еще более наивно - они дуют из всех своих
тщедушных легких на весеннюю капель в надежде ее заморозить. Глупцы!
В 1919 году я с Сергеем Есениным возглавил группу крайних поэтов. На
нашем знамени было начертано "ОБРАЗ". Мы опубликовывали манифест за
манифестом. Один левее другого. Во времена французской революции Анархасису
Клоотсу пришлось РАЗУМ одеть в хорошенькую актрису, а ее раздеть донага.
Тогда только он понравился. Чтобы заставить читать свои поэмы в годы, когда
в любом декрете было больше романтизма, чем в Шиллере, мы были вынуждены
вместо бумаги пользоваться седыми стенами древних монастырей и соборов, а
вместо наборной машины - малярной кистью. Если бы не вмешательство милиции,
московских "сорока сороков" хватило бы мне для полного собрания сочинений.
Мы давали лучшим улицам и площадям столицы свои имена. Для этого,
расставив дозоры, работали ночи напропалую, меняя эмалированные дощечки.
Знаменитая Петровка неделю пробыла улицей Анатолия Мариенгофа. Почтение
дворников было завоевано.
Однажды мы объявили всеобщую мобилизацию. Наши приказы, расклеенные по
столбам и заборам, были копированы с афиш военного комиссариата. Когда