"Анатолий Мариенгоф. Без фигового листочка" - читать интересную книгу автора

антракте жандармский полковник с ватными усами распекал двенадцатилетнего
ротозея.
- Революция, молодой человек, это свинство. А на вас мундир дворянского
института. Позор!
Жандарм сообщил о моем преступлении директору нашего благонравного
заведения. Я получил 36 часов карцера и прекрасный выговор в актовом зале,
обрамленном императорскими портретами. 300 институтцев были выстроены в
торжественные колонны. 600 глаз смотрели на меня с завистью. Было бы мудрено
после этого не вообразить себя героем, мучеником за идею. Яд вошел в кровь.
В карцере я написал свое первое стихотворение. Жандарм был моей музой.
Когда я показал стихотворение отцу, он нашел в каждой строчке по
орфографической ошибке. Поэтических достоинств он не нашел. Это меня
немножко огорчило.
Во время предсмертной агонии моей матери я играл в футбол. Я был
капитаном команды и центр-форвардом. Матч я выиграл, а безоблачность детства
проиграл. Его голубизна для меня осталась навсегда подернутой дымком,
который ест глаза до слез.
После смерти матери мы перебрались из Нижнего Новгорода в Пензу.
Лето 1914 года я плавал юнгой на учебной шхуне. В Копенгагене, в
матросском кабачке, я случайно не получил сифилиса. Моя возлюбленная чуть
было не уговорила меня в память грехопадения вытатуировать над сердцем
профиль ее живота. Увы, даже золотистая хризантема во вкусе Уайльда не
делала его прекрасным.
В день объявления войны наша трехпарусная лохань болталась между
Стокгольмом и Ганге. Добродушная судьба посадила на русскую мину не нас, а
какой-то чересчур торопливый пароходик. За четверть часа до гибели он наспех
отсалютовал нашему Андреевскому флагу.
Мы возвращались в Россию через Финляндию. Перепуганные курортные дамы,
галлюцинирующие немецкими десантами, дрались из-за мест в поезде, как
уличные мальчишки. А баронесса Дорн укусила графиню Горсткину в зад. Графиня
в номере Северной гостиницы в Петербурге показывала мне свои прокусанные
панталоны. Это самое яркое воспоминание от моего первого светского романа и
патриотизма русской аристократии.
В 1916 году я кончил гимназию. Мне предстояла высокая честь с винтовкой
в руках защищать дорогое отечество. На прощальной пирушке я обронил:
- Лучше всю жизнь быть трусом, чем один раз убитым.
И благополучно окопался в тыловом учреждении. Моему афоризму повезло:
оброненный в отдельном кабинете пензенского кафе-шантана, он уже через
несколько недель, потеряв автора, стал народной мудростью. Он имел хождение
до последних дней войны по всей Великой Российской империи. Из чувства
национального ханжества москали, к сожалению, произносили его с еврейским
акцентом.
В 1918 году чешские батальоны уходили из большевистской Москвы в
Сибирь. Красный пензенский гарнизон, послушный приказу наркомвоена,
предложил разоружиться очередным эшелонам. В ответ чехи штурмовали город. На
крыше нашего дома стоял большевистский пулемет. Его ощупывали шрапнелями.
Красногвардеец-пулеметчик попросил у меня табачку. Я принес ему на крышу
коробку папирос. Отец крикнул из окна:
- Анатолий, иди в дом!
Я ответил: