"Анатолий Мариенгоф. Это вам, потомки! ("Бессмертная трилогия" #3)" - читать интересную книгу автора Бабель был так умен, что всегда после встречи с ним, казалось бы, ничем
не примечательной, я легко понимал: "Да, именно этот человек мог написать "Конармию", написать "Закат", написать своего Беню Крика". * * * Так же, как и после встречи с Шостаковичем - за покерным столом или за стопкой водки в Келломяжском шалмане, или за именинным пирогом у нас, или за пельменями у него - словом, всегда я мысленно говорил себе: Да, именно этот человек мог написать "Леди Макбет", "Пятую симфонию", "Седьмую симфонию" и т. д.". А ведь бывает и по-другому. Раза три-четыре мне довелось разговаривать с одним очень знаменитым артистом (Хмелевым). И всякий раз была в разговоре тема: театр, пьеса, музыка, художники, политика. Однако потом, на улице, я разводил руками: "Неужели это тот самый человек, который так замечательно играет и то, и то, и то. Играет, черт побери, с божественной глубиной Толстого, с чеховской тонкостью, с дьявольским умом Горького?... Вот поди-ты!.. А сам..." И опять разводил руками: "Откуда бы?... Ничего не понимаю!" * * * Вот я и доигрываю свою последнюю сцену. Если бы в наши дни вдруг люди стали говорить таким же высоким слогом, как Шекспир, то через несколько реплик, как мне думается, должен прозвучать следующий диалог: Мариенгоф. Ха-ха - ангелы! (Умирает.) После этого с барабанным боем входит Фортинбрас (то есть секретарь по административной части Союза советских писателей). Потом - траурный марш и... труп уносят. Очень смешно. Правда? * * * Когда женщина по-настоящему курит - папироса торчит у нее в углу рта гораздо профессиональней, чем у мужчины. Она глубже затягивается. И гораздо энергичней выпускает дым из ноздрей. В этом, конечно, нет разврата. Но мне кажется, что-то говорит о развратности таких женщин. Они сидят, обычно закинув ногу на ногу, и на их колено можно положить руку с большей уверенностью. Во время короткого расцвета бывшего Михайловского театра (вторая половина двадцатых годов) там пошла первая опера Шостаковича "Нос". Замечательная опера. Острая, дерзкая, по-гоголевски гротесковая и новая в каждой своей музыкальной фразе. Успех у "Носа" был необычайный. Но у немногих. А "болото", как ему - болоту - и полагается, отвратительно заквакало всем своим внушительным лягушачьим хором. Очень долго после этого Шостакович повторял: - Тот, кто враг "Носа", - мой враг. Я понимал Дмитрия Дмитриевича. И сегодня - на пороге старости - скажу, как в юности: |
|
|