"Анатолий Мариенгоф. Это вам, потомки! ("Бессмертная трилогия" #3)" - читать интересную книгу автора * * *
Терпеть не могу жить на даче. Терпеть не могу даже приезжать в гости на дачу. Заборы, заборы, заборы и малособлазнительные домики уборных. - Какой красивый закат! Отвечаю: - Да. Очень красивый. Розовый, как ветчина. Очень интеллигентная хозяйка дачи взглянула на меня с ужасом: - А еще поэт! * * * Я опять и опять ковырялся в третьей неладившейся сцене "Шута Балакирева", а Кирка (ему тогда было двенадцать лет), взяв с моего рабочего бюро том Л.Н. Толстого, стал с середины читать его, важно развалившись в широком кожаном кресле, что стояло в эркере моего семиугольного кабинета. - Вот ерунда! - Что ерунда?... - не поднимая глаз от рукописи, рассеянно спросил я. - Да этот... твой Лев Толстой. Я обернулся. Рассеянности как не бывало. - Что?... Толстой ерунда?... С мнением Кирки я уже привык считаться. - Ну да! И малыш прочитал вслух из статьи о непротивлении злу, где говорилось, что если тебе дадут по левой щеке - подставь и правую. Это относилось к Льву Николаевичу, к моему богу литературы, к Саваофу. Я даже растерялся. А малыш дополнил: - Попробуй-ка у нас в классе - подставь правую, когда тебе звезданули по левой... Попробуй-ка... Так разукрасят! И Кирка презрительно отбросил книгу. А вот еще разговор. Мы всем семейством, то есть втроем, пьем утренний кофе. - Кируха, что ты сегодня такой мрачный?... - участливо спрашивает мамаша, как всегда торопящаяся на репетицию. Малыш, посапывая, молчит. - Ну, брат?... - встреваю в разговор я. - В чем дело?... Выкладывай. - В школу идти неохота, - нехотя отвечает он. - Ску-ука! - Скука?... - переспрашиваю я. - Да откуда ей взяться?... Сколько вас в классе-то? - Тридцать пять. - Вот!.. У тебя там тридцать пять друзей, а ты - "ску-ука". - Непонятно, непонятно... - уже думая совсем о другом, говорит торопящаяся, всегда торопящаяся, мама. Кирка смотрит со снисходительной иронией на нее, укоризненно на меня, встает из-за стола, целует ее в губы, меня - в лоб, как старший младшего, и говорит коротко: - Не тридцать пять друзей, а тридцать пять врагов. А на пороге задает философский вопрос: |
|
|