"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

Перевернувшись на спину, закурил и, сыто мурлыча о чем-то эфирном,
умозрительном, меньше всего рассчитывал на зрительскую апатию. Но Татьяне
сентиментальные абстракции явно претили. В ответ она лишь презрительно
фыркала - вперемежку с остаточными всхлипами.
- До чего же ты черствая! - упрекнул пациентку хирург, страдая от
похмелья.
Наскоро одевшись, гостья на прощанье заглянула к удружившей ей
своднице. Верка и Манук завтракали в неглиже, выковыривая хилые шпротины из
мятой жестяной банки.
- Ну? - с надеждой в голосе прянула ей навстречу дуэнья.
- Мрак! - учащенно дыша, Левкина отчалила без лишних объяснений; о ее
пожизненной привязанности ко мне, разумеется, и речи быть не могло.
Превратно истолковавший эти слова Жажоян счел своим гуманитарным долгом
меня поддержать.
- Ну, фто, фраернулся, Грифа? - снисходительно осклабился он. - Ладно
уф, не туфуйся: всяко бывает!
Небрежным жестом я откинул байковое одеяло. Увидев обагренную простынь,
утешитель опешил:
- О! Да ты, оказывается, молоток...
Милый, бедный Манук! Да будет тебе земля пухом! Вечно изумленный,
тонконогий, как джейранчик, даже корчить из себя утонченного сноба - и то
умудрявшийся с оттенком наивности. Эдакий пройдоха-нескладеха. Кто бы мог
предположить, что с ним такое однажды стрясется? Вроде был достаточно
осмотрителен, дорогу переходил аккуратно... Жаль, только не шибко пристально
следил за развитием политических событий: в стране, где прежде по традиции
казнили гениальных поэтов, в конце 90-х прошлого века на Голгофу взошли
бесстрашные журналисты.
Версификатор он был грамотный, не более, зато поэт - редчайшей силы
искренности, безоглядный, из породы Рембо! От рождения билингв, Жажоян все
же предпочитал писать по-русски: сознавая, что имперский язык по определению
выразительней, ибо открывает несравненно больше возможностей. К окружающей
природе он был абсолютно индифферентен. Еще на картошке, когда мы, два
байбака, посмеивались над пахарями на борозде из-за кустов ежевики, он
провозгласил себя убежденным урбанистом. Но именно Город - одичалый Сатурн,
которому он так самозабвенно поклонялся, пожрет свое доверчивое дитя. Что за
чудовищная прихоть жребия: щеголеватый парижанин, к мнению которого уже
начали прислушиваться маститые редакторы, насмерть сбит остервенело мчащимся
по Невскому проспекту автомобилем![12]
Что до меня, то я иначе как живым Манука воображать отказываюсь.
Счастливый дар коммуникабельности распахивал перед ним любые двери. В
развеселом бивуаке Мисюка в нем души не чаяли. Чуть не каждый вечер там
разыгрывался один и тот же претенциозный спектакль. Ижевский самородок Игорь
Крестьянинов, по прозвищу Блок (судя по внешности - потомок эвакуированных в
Удмуртию евреев), надрывно хрипел под гитару рубцовский стих про крещенские
морозы. Сержант Корчевный из Ессентуков оголтело лупил в тамтам, заливаясь
истерическим хохотом белобрысого масая. Вятич Андрей Пестов, причудливая
помесь Чаадаева с тибетским монахом, невозмутимо жевал мундштук, рассуждая
об очевидных преимуществах верлибра.
При этом вся компания безоговорочно признавала лишь одного гения -
самого Мисюка, чей солидный возраст, закоренелый алкоголизм и незатейливые