"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

- Да так. Со свету потихоньку сживают.
- Кто это смеет? - кукарекнул я задиристо.
- Кто-кто! Супруг мой законный, кто же еще...
Что до Иры Вайнштейн-Машкиной, у той вроде бы все складывалось тип-топ.
Она благополучно расписалась с Мишей Иоффе - рано облысевшим могилевчанином,
явно не желавшим после распределения вносить лепту в архитектурный облик
своего унылого захолустья. Он, Горелик и я, помнится, пытались кучковаться
на заре учебы. Триумвират наш рассыпался, как ветхий складень, хотя Мишку, в
отличие от эгоиста Ильи, стремившегося только лидировать и никогда -
дружить, я все еще продолжал числить добрым малым. Однажды летом, когда в
общаге затеяли капитальный ремонт, я на пару ночей приютил бездомного
провинциала - прожужжав ему все уши своими амурными похождениями.
- Так значит вы и с Ханкой тоже целовались?.. - укоризненно поморщился
переборчивый приятель.
Безответной его страстью была Зиночка Перельман - белокурая
вертихвостка из хорошей еврейской семьи, снобизмом и блажью совершенно
обескровившая свою несчастную жертву. Иоффе хватался за сердце, принимал
пилюли. Но заарканить дочь видного архитектурного чина ему оказалось не по
зубам.
Что бы такое предпринять? Не вертаться же в губернию! - И он,
перегорев, скооперировался с рассудительной Ириной. Семейная ладья, надежно
просмоленная дабл-разочарованностью, устойчиво понеслась по житейским
волнам. Крошка дочь, трехкомнатная хрущеба и место рекламного оформителя -
это ли предел мечтам? Прибавьте охоту к перемене мест, водительские права и
the Queen"s English[7]: и весь выводок - фюить в Город Желтого Дьявола! А
там - за Саргассовым - чем, спрашивается, не житье?
Проведав о моем поступлении в Литинститут, Ира встрепенулась. Явилась
ко мне в уморительных кудельках. В ответ на ее предложение я заюлил. Избегая
скользкой темы, зло пропесочил ее нелепую прическу. Она, чуть не плача,
пыталась апеллировать к моей сестре. Из женской солидарности та ей
подсудила: на голове у гостьи полный ажур! Где ж ты была, иволга, когда меня
выперли из Политеха? Когда я нюхал с хиппарями дурманящий растворитель, по
очереди заворачиваясь в шарф за забором диспансера? Улизнув из Бехтеревки в
Дом Архитектора, на фестиваль любительского кино, я цеплялся за тебя
абордажными крючьями. "Жестокая ты девочка!" - пел Лазаря отчисленный
двоечник. "Жестокая я девочка!" - неумолимо хмурилась осанистая отличница...
Доставив курносую почемучку к крыльцу сарайчатых яслей, фельдшер Бабий
вслед за тем эскортировал мнимого больного в областной бедлам. 24-ое
отделение, куда я был помещен, специально предназначалось для презренных
армейских симулянтов. Клика военврачей неустанно шпионила там за
единственным штатским коллегой. Семену Михайлычу Трестеру, чьи лацканы не
украшала блюющая в штоф подколодная змеюка, оставалось лишь безвольно
потакать горделивым петлицам тупых профанов. От этого они смягчались порой:
идя на уступки в пропорции один к трем.
Окончательный диагноз требовал консенсуса. Дуболомы разработали
фирменную методику - запираясь в кабинете, на чем свет поносили обследуемого
солдата:
- Сукин ты сын! Дезертир! Под трибунал пойдешь, едрить твою кочерыжку!
И когда тот, наконец рассвирепев, швырялся в них стулом - втюхивали с
облегчением заветную шизофрению...